Слепой секундант

Плещеева Дарья

А что мог вспомнить Андрей? Как скакал по каменной стене замка с обнаженной шпагой, командуя мушкетерами? Самого удара, от коего лишился сознания, он почитай что не ощутил. Потом в голове стало как-то сумеречно — такое случалось в детстве, когда Андрея укладывала в постель горячка. А как именно путаются у бредящего человека мысли — рассказывать нет надобности.

— Многого обещать не могу. В том случае, что я беру за образец, исцеление длилось четыре года и окончательным не стало, — признался доктор. — Больной мог сам ходить по комнатам, но в трех шагах

не узнавал лиц… Это прелюбопытное занятие — возвращать человеку зрение. У меня есть пациент — весьма занятный случай. Я готовлю его к тонкой операции. Но сильно беспокоюсь из-за его возраста — пациенту шестьдесят восемь лет. Если бы я мог помочь и вам операционным путем, как господину Куликову… У каждого врача есть любимые пациенты, с которыми более всего трудов и разочарований, но именно с ними случаются открытия. Полагаю, вы — из таких, оттого готов тратить на вас время. Любопытство исследователя — оно надежнее всякого человеколюбия… Были ли у вас в роду люди со слабым зрением? Случалось ли кому под старость обрести дальнозоркое зрение? По отцовской линии было сие?..

Андрей, отвечая, даже ощутил то самое любопытство, о котором толковал доктор, — как из этих сведений Граве сумеет извлечь нужное направление в лечении. Дотошность доктора ему понравилась — она способствовала доверию.

К той минуте, когда Граве сказал «довольно», Андрей уже порядком проголодался. И Тимошка с Еремеем — равным образом. Так что завтрак, совмещенный с обедом, съели в трактире, в самом дальнем и темном углу, чтобы публика не видела, как Еремей помогает питомцу.

В слободу Измайловского полка покатили, когда смеркалось, и у калитки столкнулись с Гришей.

— Григорий Иванович! — воскликнул Еремей. — Что это с вами, сударик мой? Что за беда?

Гриша был без шапки, взъерошенный, дышал тяжело. Извозчик, что привез его на санках, ждал платы, но Гриша, похоже, ничего не соображал.

— Погоди, братец, — сказал извозчику Еремей. — Барин не в себе.

Андрей Гришу не видел, а молчание товарища ничего ему не сказало. Что до беспокойства Еремея — то, занятый собственными заботами, Андрей не придал ему значения. Он знал пылкий Гришин нрав — друг мог впасть в ярость из-за того, что портной ему камзол обузил.

— Здравствуй, Беклешов. Ты отвез ковер? — спросил Андрей.

— Какой ковер?! Свадьба расстроилась! — крикнул Гриша. — Этот подлец отказался жениться на Маше! Я буду с ним биться! Этот позор лишь кровью смывают!

— Постой, постой! С чего он отказался?

— Не знаю! Утром к нам от Венецких письмо привезли — свадьбе не бывать! Маша в комнате своей ревет в три ручья! Батюшка наш драгоценный орет во всю ивановскую! Маша-де семью и беклешовский род опозорила! Маша! Это он — про Машу!

— Погоди, погоди! Отчего все расстроилось? Еремеюшка, помоги, — сказал Андрей, не понимая, где крыльцо. — Сейчас сядем, и ты мне все изложишь…

— Да что тут излагать?! — Гриша, напрочь забыв про извозчика, взбежал на крыльцо и скрылся в доме — только дверь громыхнула.

Еремей вздохнул и рассчитался с извозчиком

сам.

— А вот помяните мое слово, неспроста барышня ночью за табакеркой с перстеньками прибегала, — сказал он. — Что-то тут неладно.

— Ты прав.

Гриша оказался в спальне. Его носило из угла в угол. Попавшаяся под руку журнальная книжка была изодрана в мелкие клочья.

— Скажи, — велел Андрей, — чем Маша вдруг Венецким не угодила?

— Ее оговорили! Это гадко повторить даже, какой на нее поклеп возвели! Матушка ей воли не давала, всюду сама с ней езжала, и в собрания, и в театр. Маша!.. Да как такое и на ум взбрело!

— Что взбрело?

— Будто у нее незаконнорожденное дитя!

— У Маши?

— Да! Это поклеп, Соломин! Чистейшей воды поклеп! Это все Венецкая выдумала! Она, поди, для сына богатую нашла! А что Маша навеки опозорена — ей плевать!

— Погоди, не вопи! — одернул друга Андрей. — Дыма без огня не бывает.

— Ты о чем?

— Для чего Маша прибегала к тебе ночью денег и вещиц просить?

— И ты туда же?!

— Давай сперва докопаемся до правды…

— Маша чиста! Иначе… иначе мне придется с позором выходить из полка! Моя сестра родила незаконное дитя! Да мне шагу не дадут ступить!

— Беклешов!

— Я должен с ним драться, я пошлю ему вызов! Сегодня же вечером условлюсь с секундантами! — выкрикнул Гриша. — Весь Петербург знает теперь, что моя сестра — последнего разбору девка!

— Беклешов, на что ей нужны были деньги?

— Ты подслушивал! — наконец сообразил Гриша. — Это… это гадко, Соломин!

— Виноват я, что ли, что оказался тогда во дворе?

— Ты мог выказать себя! Хоть слово молвить! Ах, как все мерзко… Соломин, уйди, бога ради, не то я тебе гадостей наговорю…

— Я уйду, — сказал Андрей, — а завтра же съеду от тебя. Коли ты меня упрекаешь в том, что противно чести…

— Поступай как знаешь!

Андрей наощупь отыскал дверь и вышел.

— Ах ты, господи, — сказал ожидавший его и подслушавший Еремей. — Батюшка мой, Андрей Ильич, прости ты его, завтра одумается. Тут всякий бы взбесился…

— Он офицер, гвардеец, — холодно ответил Андрей. — Должен держать себя в руках. Должен. Идем собираться.

— Какие наши сборы…

Тут дверь спальни распахнулась, выскочил Гриша и, громко требуя у Ивашки шубу с шапкой, понесся к сеням. Уже в дверях он обернулся.

— Соломин, прости! Кабы не твоя рана — я тебя одного просил бы стать моим секундантом! — с тем он и убежал.

— Вот видишь, — укоризненно заметил Еремей.

— Все равно съезжать надо. Ему теперь не до меня.

— Гордыня это.

— Не хочу никому быть в тягость.

Еремей мог поспорить с Андреем, когда речь шла о денежных тратах, или об исподнем, или о провианте. Но о чести и достоинстве у Андрея было свое понятие, которое старому дядьке порой казалось хуже китайской грамоты. И теперь, ослепнув, барин еще упорнее держался за это понятие — может статься, как за единственную опору.

* * *