Служили два товарища... Трое (повести)
Шрифт:
* * *
Мы долго сидели в капонире, уже совсем стемнело. Я едва различал черты Вериного лица. А она, словно успокаивая меня, повторяла:
– Ты будешь летать. Я люблю тебя больше, когда ты летаешь. Мне лучше, я счастливее, когда ты уходишь и потом возвращаешься в «порт». Кажется, ты так рассказывал. Ты, конечно, будешь летать, и тебе будет легко, и ты будешь воевать вместе с твоими товарищами.
У Веры
– Я такая уверенная и гордая, когда ты летаешь. И не раздувай всю эту ерунду. Вы, мужики, ужасные выдумщики.
Я поднял с земли ветку ели и стал смахивать с унтов снег. Черт его знает, почему человеку не хватает слов на самое важное в жизни!
– А ведь послезавтра Новый год, - сказал я.
– Ну, конечно, я даже привезла подарок.
Вера открыла сумку. В ней лежали пачка печенья, бутылка вина и шерстяные перчатки.
– Это тебе перчатки, - сказала Вера, - и думай, что я их вязала сама.
Мы все еще сидели друг подле друга, и у Веры было такое славное, хорошее лицо, что мне хотелось расцеловать ее, обнять… Ну, прямо не знаю, как я был бы рад, если бы все было иначе.
Совсем стемнело. Работали только оружейники и мотористы, когда мы шли с Верой по аэродрому. То тут, то там мелькали под укрытиями огоньки. Шел снег и пахнул очень хорошо и молодо. Начиналась новогодняя метель.
Вот и моя землянка.
– Очень смешная землянка?
Мы вспомнили гостиницу, и Вера засмеялась. Она чудесно смеялась. Она не разучилась смеяться, и мне от этого стало легче, такой у нее был хороший смех.
Четыре ступеньки вниз, четыре направо. Командир и штурман с летчиками сидели за столом и обсуждали что-то. Когда мы вошли, все головы повернулись в нашу сторону.
Но командир ничего не сказал, продолжал разговор, будто нас и не было. Я прошел с Верой за перегородку.
– Вот мой дом.
– Но ты удобно живешь. Один? А постель какая! Мы втроем спим на одном топчане - и ничего.
– Я тоже жил с двумя товарищами, но теперь мне лучше, когда я один.
– Мы не мешаем?
– спросила Вера шепотом.
– Давай разговаривать тише.
Я кивнул, подбросил несколько поленьев и щепок в печурку, раздул огонь. Вера сняла шинель, сняла ушанку.
– А тебе нравится, что я стриженая?
– Нравится.
Вера принялась тихонько хозяйничать, и мне показалось, что она живет здесь очень давно. Как ладно на ней сидели гимнастерка и ремешок через плечо!
– Оставайся здесь совсем.
– Останусь.
Она сняла сапоги: застыли ноги.
– Ой, Саша, напрасно сняла! Не умею надевать портянки.
– Я тебя научу.
– А ведь в десять мимо аэродрома пройдут наши машины. Я попросила командира автобазы.
– Сейчас семь.
За перегородкой говорили о полетах. Вера сидела на моей постели очень красивая, я ее не знал такою. Мы изменились. Я уже не был веселым, беззаботным лейтенантом, каким встретил Веру, изменилась и она.
– Помнишь, тебе хотелось, чтобы я не летал, ты только не решалась сказать, признайся? А теперь… Ты меня не разлюбила за все, что случилось? Только правду.
– Нет,
Вера перешла к печурке, долго смотрела на огонь и вдруг сказала:
– Давай встретим сейчас Новый год, если ты хочешь встретить его со мной.
И вот на ящике вино, кружка, коробка консервов и печенье. За стенкой тихо: все ушли. Мы пьем с Верой по очереди из моей кружки, едим тушенку с ножа. Так мы встречаем Новый год, сорок третий, за день до его рождения.
Метель бросает снег в мое завешенное одеялом окно у самой земли. Из огненной пасти печки вдруг вырываются язык пламени и клубы дыма. Искры падают вокруг - это ветер задувает в трубу.
Мы сидим рядом в пустой землянке. Очень тихо, только ветер шумит в печурке. А время бежит так быстро, так сумасшедше быстро, что скоро оно нас разлучит. Надолго ли? На год, на два или на всю жизнь?
– Теперь пора, - сказала Вера.
– Вот мы и встретили Новый год.
– Обожди, - попросил я.
– Может быть, тебе что-нибудь нужно, Вера? Может быть, денег для твоих родных?
– Мне совсем ничего не нужно, у меня все то же, что и у тебя, Саша.
Вера долго возилась с портянками. Я помог ей надеть шинель, и мы вышли.
Я низко нагнул голову, чтобы ветер не дул прямо в лицо, и освещал фонариком дорогу. Мы медленно шли навстречу ветру. Желтый круг ослепительно освещенного электричеством снега бежал впереди.
Вот и шлагбаум. Вдруг рядом из темноты вынырнула фигура краснофлотца Горбунова. Они с Верой, оказалось, попутчики. Я попросил его помочь добраться младшему лейтенанту.
– Есть!
– весело сказал Горбунов.
Мы долго стояли, ожидая машину. Наконец послышалось гудение, блеснула полоска голубого луча на дороге. Я помахал фонарем. Первая машина остановилась. Это была колонна, которую ожидала Вера. На прощанье она шепнула: «Ты будешь летать», и погладила меня по лицу.
Я помог ей забраться в кузов и перелезть через какие-то ящики и разбитый мотоцикл. Горбунов уже был там.
Вера вдруг поднялась, хотела еще что-то сказать…
Но машина загудела и дернулась, и Горбунов потянул Веру за рукав.
* * *
– С наступающим, товарищ старший лейтенант, чтоб всей фашистской армии в сегодняшнюю ночь околеть!
– поздравил меня Горбунов по возвращении. Он снял ушанку и достал из-за каракулевого уха записочку.
– От барышни, то есть от младшего лейтенанта, - сказал он с подчеркнутым безразличием.
– Очень приятный командир… Немного о летчиках расспрашивали, потом отвернулись. Гляжу - что такое? Достают платочек, глаза вытирают. Я им, конечно, советую: «Пересядьте, товарищ лейтенант, вам ветер в глаза». А они: «Ничего, я люблю, когда ветер». Ну, конечно, кто что любит!… Потом, когда прощались, достали из сумки тетрадку, вырвали листок, написали на коленке. «Передай, - говорит, - старшему лейтенанту».