Шрифт:
Книга первая
Русское поле
Беда людей в том, что краток их век. Внуки и правнуки жнут жниву, которой не сеяли. Бывает, вместо пшеницы да ржи дуром прет чертополох. Иные же семена по сто лет в земле сидят. Прорастают злаками ядовитыми, цветами смертоносными.
О чем это присловье? Да все о том же. Кто не знает жизни своих пращуров, сеятелей поля, тот живет мотыльком. Может, и хороша такая жизнь в неведении, да мы – люди! Нет-нет да и призадумаемся: откуда взялись, куда идем, чей воз на нашей
Широко поле русское! Ветры над ним веют со всех девяти сторон. Но чтоб рождало поле доброе да великое, одной работы мало. Ему еще любовь нужна. Наша любовь нашему полю.
Царевич Дмитрий
Проснулся румяный, глаза ясные, бровки черные, стрелочками.
– Встала зорюшка-ненаглядушка! Свет души нашей!
И впрямь будто солнце теперь только и взошло: полусонное, в шорохах да в шепотах царство угличского терема встрепенулось, задвигалось, с прискокочкой, с улыбочкой. Еще за миг до пробуждения царевича были все ленивы, упрямы, тупы – и разом сделались смышлены, охочи, ласковы.
Царевич повел глазами по опочивальне от пола до потолка. Усмешка играла на его розовых губах.
– Тут ли я спал всю ночь? – прищуря глаза, спросил Марью-постельницу.
– Как есть туточки! Туточки! – заворковала Марья.
– А теперь ты отвечай, готово, что ли? – крикнул он мамке Василисе.
Василиса, молча ожидавшая зова, поплыла к постели, расцветая как куст шиповника.
– А ведь готово, батюшка.
– Готово?! – ахнул изумленно царевич.
Он всю неделю, просыпаясь, спрашивал про «свой» дворец, и его всякий день гневали: не готово.
– Шубу!
– А Богу помолиться? А покушати?
– Шубу, распроклятые вы рохли! Шубу, тотчас! Чтобы вот, вот, вот! Чтоб была, и все! И чтоб я был… в шубе!
Уже бежали, несли и шубу, и валенки, и всю прочую одежду.
На стену царевич поднялся один. Зыркнул на Осипа Волохова, и тот, расставя руки, загородил дорогу наверх жильцам, [1] ровесникам и товарищам Дмитрия.
– Один хочет смотреть.
Ледяной дворец стоял посредине Волги.
Рождественское косматое красное солнце тянуло на себя облака, но облака были как птичий пух, и оттого с неба, потухая и вспыхивая, падали копья и мечи пронзительного, слепящего света.
1
Жильцы – уездные дворяне, жившие при царе временно.
Сначала царевич только и видел, что свет с неба, сияние с земли. Но вот почудилось ему: копья – перевернутые кресты. Кресты апостола Петра – символ Адама и грехопадения. Кресты-мечи были крестами Иисуса Христа. Лезвия уходили в снег, в холод, в воду, как в черную кровь, а рукояти-перекладины были в облаках и над облаками. Змейка ужаса, извиваясь, заползала в самое сердце. Дмитрий, чтобы не спугнуть гада, осторожно поднял руку и – за грудь, чтоб хоть за хвост ухватить. Юркнула-таки
И стал покоен. И разглядел наконец хрустальный город. С башней, с луковками, с куполами, со стеной зубчатой. – Москва! – узнал царевич. – Это же моя Москва!
Повернувшись к жильцам, топнул ногою.
– Да что вы там все как овцы! Живо! Ко мне! И ты, Осип! Живо, говорю!
Жильцы, десятилетние все ребятки, Петрушка, Баженко, Ивашка, Гришка, взбежали на стену, и царевич, обнимая по очереди каждого левою рукой, правой показывал на дворец, приговаривал:
– Видишь? Вот и Кремль мой таковский.
И вдруг глаза его засверкали от злой, быстрой мысли.
– Оська! – позвал царевич Волохова. – Шли сторожей на Волгу. Пусть снежных баб катают. И чтоб каждая баба была точь-в-точь как бояре – враги мои. Самая толстая чтоб была как Бориска Годунов, а другая чтоб как дядька мой, бросивший меня, чтоб как Богдашка Бельский. И Шуйский чтоб был – Васька. И чтоб Васька Голицын и Федька Романов. А не получится похоже – буквами напишите. Ставь тотчас, мы на них воевать пойдем.
Осип Волохов испугался приказа, замешкался, не зная, как отговорить царевича. И, прочитав на лисьей роже Осипа все его сомнения, царевич завизжал от ярости, сдернул с руки стражника рукавицу и вцепился зубами в самые косточки. Осип терпел, не позволяя себе оттолкнуть отпрыска царя Ивана Грозного. И царевич остыл, поскучнел, потух глазами.
– Ступай, тебе говорят! – притопнул, прикрикнул, но уже без пыла, без гнева и без желания.
Их царские величества кушали завтрак особо, не сажая за свой стол меньших людей. В Угличе царских величеств было мать да сын: вдовая царица Мария Федоровна да царевич Дмитрий Иоаннович.
Одетая, будто ей быть пред очи Иоанна Васильевича, царица и сына приказывала одевать в царское платье. И сидели они друг перед другом в ризах, с жемчугами и каменьями, и кушали с золотых тарелей, и пили из золотых братинок.
– Хорош дворец-то? – спросила матушка.
Дмитрий улыбнулся, тонкое личико его на высокой тоненькой мальчишеской шее осветилось благодарной нежностью.
– Потому и не показывали тебе, пока строили. Чтоб полной красоте порадовался.
– И хорошо, что не показывали. Я смотрел, смотрел и Кремль узнал.
– Боженьке молись! Боженька дарует тебе и Кремль, и все царство наше.
– А царя все слушают?
– Такого, как батюшка твой, как Иоанн Васильевич, – все! – Мария Федоровна тоже головку подняла, подалась в прошлое, и на потолстевшем лице ее проступил лик юной красавицы. – Все, мой государь! Царь Иоанн – не Федор-дурак! То царь Грозный! Царь Великий!
В царевиче вскрутнулось все его нехорошее: дикая ревность окатила его кипятком ненависти. Вдруг спросил:
– А мухи царя слушают?
Матушка побледнела, огромные глаза ее заволокло слезами. Царевич сорвался со стула, кинулся матушке на грудь, целовал в щеки, в глаза.
– Прости! Прости! Прости! Буду Грозным! Буду Великим! Буду, буду, буду… твоим. Каким хочешь, таким и буду.
Они снова трапезничали, чинно, тихо.
– Головка у тебя не болит? – спросила матушка, запивая маковый пирожок вишневым медом.