Смута
Шрифт:
– Это, – он толкнул кубком браслет, – у вас будет в изобилии. Со временем, разумеется. В Москве… Я повторяю, не наша вина в том, что мы обязаны быть вместе.
– Я умру! Я наложу на себя руки! Я никогда, никогда, никогда не лягу в вашу постель! – закричала Марина Юрьевна и, схватив браслет, швырнула его к порогу.
– Вы еще прекраснее, когда сердитесь! – сказал Вор, подавая кубок Мнишку, чтобы тот наполнил.
Пил маленькими глотками, сопя и хмыкая.
– Я могу очень долго прощать и совершенно не сердиться, – сказал
Встал, подошел к порогу, поднял браслет.
– Пока мы не в Москве, мы очень бедны, ваше величество. Смотрите, не пробросайтесь. Боюсь, хлеб зимой будет дорог, а зимовать нам здесь, в поле.
– Как же так?! – удивился Мнишек.
– Не сегодня завтра князь Рожинский отдаст приказ – рыть землянки… Впрочем, есть хорошее предложение: брать в селах добротные избы, свозить их сюда и ставить. Я сегодня видел, как люди моего боярина Дмитрия Трубецкого такой дом собрали в мгновение ока. Теперь кроют крышу, кладут печь… – Вор любезно поклонился Марине Юрьевне. – Для нас с вами, государыня, ставят деревянный дворец. Совершенно новый.
Поднялся и, не сказав ни слова на прощание, вышел. Тотчас раздался цокот копыт.
– Уехал! – ужаснулся пан Мнишек. – Марина, ты вела себя… дико!
– Он гадок, отец! Я не предполагала, что он так гадок. Неужели иного не нашлось – в Дмитрии Иоанновичи? Отец, это невозможно!
– Марина, ты кричишь на меня, будто я его выдумал, сыскал и привел сюда! – Мнишек взял из рук дочери кубок и допил ее вино. – Это судьба, дочь. Твоя судьба, моя судьба и его судьба. Кто бы он ни был. Судьба всего Русского царства, а может быть, даже и Польского.
Стражами в шатре Марины Юрьевны были поставлены ее брат Станислав и дядя Николай Олесницкий.
Отец бросился перед упрямицей на колени.
– Дочь, спаси честь Речи Посполитой!
– Я спасу честь Речи Посполитой, – ответила твердо Марина Юрьевна. – Я не лягу в постель к человеку без совести, без имени.
Сандомирский воевода зарыдал, но Марина Юрьевна легла спать.
Олесницкий, пошептавшись с Мнишками, отцом и сыном, уехал к Вору. Возвратился очень быстро, привезя с собой ксендза, иезуита Антония Любельчикова. Марину Юрьевну заставили подняться с постели.
Ксендз был невысок ростом, не смел глазами и даже, видимо, не речист. Смущенно вошел в походную спальню – другого места для уединенной беседы не было, – смущенно благословил и замолчал.
Марина Юрьевна удивленно воззрилась на человека, присланного внушить ей – подчиниться воле обстоятельств и высшей воле.
– Позор, – сказал наконец ксендз, закрывая лицо руками.
– Отчего же вы согласились участвовать в моем бесчестье? – спросила Марина Юрьевна. – Я – законная царица, я – дочь ясновельможного пана, я – шляхтянка, я – полька, но меня продали. Не турки или разбойники казаки – меня продал мой отец, а моя Церковь спешит благословить работорговлю.
– Вы
Марина Юрьевна глядела на этого странного утешителя во все глаза. Ксендз был далеко не стар. Строгость лица смягчалась растерянным взглядом серых страдающих глаз.
– Я знаю! – рассердилась Марина Юрьевна. – Папе, римской курии православная Россия представляется мерзкой соломенной куклой в мраморном дворце с античными статуями. Если бы удалось соединить две разрубленные части единого тела Христа, получился бы великан, который легко бы попрал мир мусульман и прочих язычников.
– Да, это борьба за власть, за единение, за богатство, – согласился ксендз. – Это вечное дело, которое никогда не увенчается успехом той или иной стороны. Но вот теперь все сошлось на противостоянии вашего величества всем алчущим своих выгод. Если вы не подчинитесь, вы будете правы, но затеянное предприятие рухнет, потерявшая себя Россия воспрянет, и множество наших друзей, которые потому и друзья, что им это выгодно, обернутся мстительными врагами.
– Что же вы мне посоветуете? – спросила Марина Юрьевна.
– Ничего.
Она смотрела на этого человека, ища в нем необычайно искусную ложь, но лжи не было.
– Привезите мне от Вора подписанное им соглашение, что он не прикоснется ко мне.
– Государь, которому я служу, может подписать самое невероятное соглашение и тотчас нарушить его. Ему и перед Богом не страшно, ибо он подписывает договоры и распоряжения чужим именем. Все его действия и вся его жизнь – призрак.
– Вы сказали, святой отец, что служите государю, но ваши слова не услужают, а не приемлют.
– Служить – не значит потакать. Мне горько, что я в этом стане, мне горько исполнять ту миссию, которая привела меня в спальню вашего величества, но так нам назначено Богом. У вас свой крест, у меня свой… И, может быть, в этом мире легко лишь тому, кто не знает креста… Мы-то его знаем. И мы никогда не откажемся от нашей ноши.
– Да, – сказала Марина Юрьевна, вспышка гордости выбелила на мгновение ее продолговатое лицо. – Привезите мне договор. Я согласна играть мою постыдную роль. Днем я супруга, ночью же он даже к двери моей спальни не должен приближаться.
Ксендз поклонился, тотчас отправился в лагерь Вора. В полночь соглашение было привезено, Марина Юрьевна положила охранную грамоту под подушку.
Она хорошо выспалась. Утром тучи закрыли солнцу половину радостного лика, и прошел сильный, слепой, как в разгар июля, дождь. Повеяло южным ветром, тучи отнесло к Москве, а Тушино сияло и зеленело.
Марина Юрьевна полюбовалась землей и небом и обратила взор на людей, к войску. Стоило ей царственно поворотить головку к построенным полкам ясновельможного пана Сапеги, как, по его жесту, грянуло: «Виват! Виват!»