Собрание сочинений в одном томе

Высоцкий Владимир Семенович

«Мой черный человек в костюме сером…»

Мой черный человек в костюме сером — Он был министром, домуправом, офицером, — Как злобный клоун, он менял личины И бил под дых, внезапно, без причины. И, улыбаясь, мне ломали крылья, Мой хрип порой похожим был на вой, — И я немел от боли и бессилья, И лишь шептал: «Спасибо, что — живой». Я суеверен был, искал приметы, Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда… Я даже прорывался в кабинеты И зарекался: «Больше — никогда!» Вокруг меня кликуши голосили: «В Париж мотает, словно мы — в Тюмень, — Пора такого выгнать из России! Давно пора, — видать, начальству лень!» Судачили про дачу и зарплату: Мол, денег — прорва, по ночам кую. Я всё отдам — берите без доплаты Трехкомнатную камеру мою. И мне давали добрые советы, Чуть свысока похлопав по плечу, Мои друзья — известные поэты: «Не стоит рифмовать „кричу — торчу“». И лопнула во мне терпенья жила — И я со смертью перешел на ты, — Она давно возле меня кружила, Побаивалась только хрипоты. Я

от суда скрываться не намерен, Коль призовут — отвечу на вопрос, Я до секунд всю жизнь свою измерил — И худо-бедно, но тащил свой воз. Но знаю я, что лживо, а что свято, — Я понял это все-таки давно. Мой путь один, всего один, ребята, — Мне выбора, по счастью, не дано. <1979 или 1980>

«Я никогда не верил в миражи…»

Я никогда не верил в миражи, В грядущий рай не ладил чемодана, — Учителей сожрало море лжи — И выплюнуло возле Магадана. И я не отличался от невежд, А если отличался — очень мало, Занозы не оставил Будапешт, А Прага сердце мне не разорвала. А мы шумели в жизни и на сцене: Мы путаники, мальчики пока, — Но скоро нас заметят и оценят. Эй! Против кто? Намнем ему бока! Но мы умели чувствовать опасность Задолго до начала холодов, С бесстыдством шлюхи приходила ясность — И души запирала на засов. И нас хотя расстрелы не косили, Но жили мы поднять не смея глаз, — Мы тоже дети страшных лет России, Безвременье вливало водку в нас. <1979 или 1980>

«А мы живем в мертвящей пустоте…»

А мы живем в мертвящей пустоте, — Попробуй надави — так брызнет гноем, — И страх мертвящий заглушаем воем — И те, что первые, и люди, что в хвосте. И обязательные жертвоприношенья, Отцами нашими воспетые не раз, Печать поставили на наше поколенье — Лишили разума, и памяти, и глаз. <1979 или 1980>

«Под деньгами на кону…»

Под деньгами на кону (Как взгляну — слюну сглотну) Жизнь моя, — и не смекну, Для чего играю. Просто ставить по рублю — Надоело, не люблю, — Проиграю — пропылю На коне по раю. Проскачу в канун Великого поста Не по враждебному — <по> ангельскому стану, — Пред очами удивленными Христа Предстану. В кровь ли губы окуну Или вдруг шагну к окну — Из окна в асфальт нырну, — Ангел крылья сложит — Пожалеет на лету: Прыг со мною в темноту — Клумбу мягкую в цвету Под меня подложит. Смерть крадется сзади — ну Словно фрайер на бану, — Я в живот ее пырну — Сгорбится в поклоне. Я — в бега, но сатану Не обманешь — ну и ну! — Глядь — я в синем во Дону Остудил ладони! Кубок полон — по вину Кровь пятном, и — ну и ну! — Не идет он<а> ко дну, — Выпьешь или струсишь? Только-только пригубил — Вмиг все те, кого сгубил, Подняли что было сил Шухер или хипеш. <1979 или 1980>

«В одной державе, с населеньем…»

В одной державе, с населеньем… — Но это, впрочем, все равно, — Других держав с опереженьем, Всё пользовалось уваженьем — Что может только пить вино. Царь в той державе был без лоску — Небрит, небрежен, как и мы; Стрельнет, коль надо, папироску, — Ну, словом, свой, ну, словом, в доску, — И этим бередил умы. Он был племянником при дяде, Пред тем как злобный дар не пить Порвал гнилую жизни нить — В могилу дядю свел. Но пить Наш царь не смел при дяде-гаде. Когда иные чужеземцы, Инако мыслящие нам (Кто — исповедуя ислам, А кто — по глупости, как немцы), К нам приезжали по делам — С грехом, конечно, пополам Домой обратно уезжали, — Их поражал не шум, не гам И не броженье по столам, А то, что бывший царь наш — хам И что его не уважали. И у него, конечно, дочка — Уже на выданье — была Хорошая — в нефрите почка, Так как с рождения пила. А царь старался, бедолага, Добыть ей пьяницу в мужья: Он пьянство почитал за благо, — Нежней отцов не знаю я. Бутылку принесет, бывало: «Дочурка! На, хоть ты хлебни!» А та кричит: «С утра — ни-ни!» — Она с утра не принимала Или комедию ломала, — А что ломать — когда одни! «Пей, вербочка моя, ракитка, Наследная прямая дочь! Да знала б ты, какая пытка — С народом вместе пить не мочь! Мне б зятя — даже не на зависть, — Найди мне зятюшку, найди! — Пусть он, как тот трусливый заяц, Не похмеляется, мерзавец, Пусть пьет с полудня, — выходи! Пойми мои отцовы муки, Ведь я волнуюся не зря, <Что> эти трезвые гадюки Всегда — тайком и втихаря! Я нажил все, я нажил грыжу, Неся мой груз, мое дитя. Ох, если я тебя увижу С одним из этих! — так обижу!.. Убью, быть может, не хотя! — Во как <я> трезвых ненавижу!» Как утро — вся держава в бане, — Отпарка шла без выходных. Любил наш царь всю пьянь на пьяни, Всех наших доблестных ханыг. От трезвых он — как от проказы: Как встретит — так бежит от них, — Он втайне издавал приказы, Все — в пользу бедных и хмельных. На стенах лозунги висели — По центру, а не где-нибудь: «Виват загулы и веселье! Долой трезвеющую нудь!» Сугубо и давно не пьющих — Кого куда, — кого — в острог. Особо — принципы имущих. Сам — в силу власти — пить не мог. Но трезвые сбирали силы, Пока мы пили

натощак, — Но наши верные кутилы Нам доносили — где и как. На митинг против перегара Сберутся, — мы их хвать в кольцо — И ну гурьбой дышать в лицо, А то — брандспойт, а в нем водяра! Как хулиганили, орали — Не произнесть в оригинале, — Ну, трезвая шпана, — кошмар! Но мы их все <же> разогнали И отстояли перегар. А в это время трезвь сплотилась Вокруг кого-то одного, — Уже отважились на вылаз — Секретно, тихо, делово. И шли они не на банкеты, А на работу, — им на страх У входа пьяные пикеты Едва держались на ногах. А вечерами — по два, по три — Уже решились выползать: Сидит, не пьет — и нагло смотрит! …Царю был очень нужен зять. Явился зять как по заказу — Ну, я скажу вам, — о-го-го! Он эту трезвую заразу Стал истреблять везде и сразу, А при дворе — первей всего. Ура! Их силы резко тают — Уж к главарю мы тянем нить: Увидят бритого — хватают И — принудительно лечить! Сначала — доза алкоголя, Но — чтоб не причинить вреда. Сопротивленье — ерунда: Пять суток — и сломалась воля, — Сам медсестричку кличет: «Оля!..» — Он наш — и раз и навсегда. Да он из ангелов из сущих, — Кто ж он — зятек?.. Ба! Вот те на! Он — это сам глава непьющих, Испробовавший вкус вина. <Между 1970 и 1980>

«По речке жизни плавал честный грека…»

По речке жизни плавал честный грека, И утонул, а может — рак настиг. При греке заложили человека — И грека заложил за воротник. В нем добрая заложена основа — Он оттого и начал поддавать, — «Закладывать» — обычнейшее слово, А в то же время значит — «предавать». Или еще пример такого рода: Из-за происхождения взлетел, — Он вышел из глубинки, из народа, И возвращаться очень не хотел. Глотал упреки и зевал от скуки, Что оторвался от народа — знал, — Но «оторвался» — это по науке, А по жаргону это — «убежал». <Между 1970 и 1980>

«Новые левые — мальчики бравые…»

Новые левые — мальчики бравые С красными флагами буйной оравою, Чем вас так манят с'eрпы да молоты? Может, подкурены вы и подколоты?! Слушаю полубезумных ораторов: «Экспроприация экспроприаторов…» Вижу портреты над клубами пара — Мао, Дзержинский и Че Гевара. Не [разобраться], где левые, правые… Знаю, что власть — это дело кровавое. Что же, [валяйте] затычками в дырках, Вам бы полгодика, только в Бутырках! Не суетитесь, мадам переводчица, [Я не спою], мне сегодня не хочется! И не надеюсь, что я переспорю их. Могу подарить лишь учебник истории. <1979>

«Мог бы быть я при теще, при тесте…»

Мог бы быть я при теще, при тесте, Только их и в живых уже нет. А Париж? Что Париж! Он на месте. Он уже восхвалён и воспет. Он стоит как стоял, он и будет стоять, Если только опять не начнут шутковать, Ибо шутка в себе ох как много таит. А пока что Париж как стоял, так стоит. <1980>

«Однако втягивать живот…»

Однако втягивать живот Полезно, только больно. Ну! Вот и все! Вот так-то вот! И этого довольно. А ну! Сомкнуть ряды и рты! А ну, втяните животы! А у кого они пусты — Ремни к последней дырке! Ну как такое описать Или еще отдать в печать? Но, даже если разорвать, — Осталось на копирке: <Однако втягивать живот Полезно, только больно. Ну! Вот и все! Вот так-то вот! И этого довольно.> Вообще такие времена Не попадают в письмена, Но в этот век печать вольна — Льет воду из колодца. Товарищ мой (он чей-то зять) Такое б мог порассказать Для дела… Жгут в печи печать, Но слово остается. <Однако втягивать живот Полезно, только больно. Ну! Вот и все! Вот так-то вот! И этого довольно.> <1980>

«В стае диких гусей был „второй“…»

<В стае диких гусей был «второй». Он всегда вырывался вперед, Гуси дико орали: «Стань в строй!» И опять продолжали полет. А однажды за Красной Горой, Где тепло и уютно от тел, [Понял] вдруг этот самый «второй», Что вторым больше быть не хотел: Все равно — там и тут Непременно убьют, Потому что вторых узнают. А кругом гоготали: «Герой! Всех нас выстрелы ждут вдалеке. Да пойми ты, что каждый второй Обречен в косяке!» Бой в Крыму: все в дыму, взят и Крым. Дробь оставшихся не достает. Каждый первый над каждым вторым Непременные слезы прольет. Мечут дробью стволы, как икрой, Поубавилось сторожевых, Пал вожак, только каждый второй В этом деле остался в живых. Это он, е-мое, Стал на место свое, Стал вперед, во главу, в острие. Если счетом считать — сто на сто! — И крои не крои — тот же крой: «Каждый первый» не скажет никто, Только — «каждый второй».> …Все мощнее машу: взмах — и крик Начался и застыл в кадыке! Там, внизу, всех нас — первых, вторых — Злые псы подбирали в реке. Может быть, оттого, пес побрал, Я нарочно дразнил остальных, Что во «первых» я с жизнью играл, И летать не хотел во «вторых»… Впрочем, я — о гусях: Гусь истек и иссяк — Тот, который сбивал весь косяк. И кого из себя ты не строй — На спасение шансы малы: Хоть он первый, хоть двадцать второй — Попадет под стволы. <1980>