Собрание сочинений. Том 46 часть 1

Энгельс Фридрих

Отлив благородного металла из банка, по мнению Даримона, был вызван неурожаем и обусловленной им необходимостью импорта хлеба из-за границы. Он забывает про резкое уменьшение сбора шелка и необходимость массовой закупки его в Китае. Далее, говорит Даримон, этому отливу способствовали крупные и многочисленные операции, совпавшие с последними месяцами Парижской промышленной выставки . Он опять-таки забывает про крупные спекулятивные операции за границей, которые проводили Credit Mobilier и его соперники, чтобы, как говорит Исаак Перейр, показать, что французский капитал точно так же выделяется среди других капиталов своим космополитическим характером, как французский язык выделяется своим космополитическим характером среди других языков. К этому нужно добавить непроизводительные расходы, вызванные восточной войной : заем в 750 миллионов.

Стало быть, с одной стороны — крупный и внезапный прорыв в двух важнейших отраслях французского производства! С другой стороны — необычайное применение французского капитала за границей в предприятиях, которые отнюдь не создавали

непосредственного эквивалента и из которых кое-какие, возможно, никогда не покроют издержек своего производства! Чтобы покрыть, с одной стороны, сокращение отечественного производства путем ввоза, а с другой — рост вложений в иностранные промышленные предприятия, для этого требовались не знаки обращения, служащие для обмена эквивалентов, а сами эквиваленты, не деньги, а капитал. Сокращение французского отечественного производства во всяком случае не было эквивалентом для приложения французского капитала за границей.

Предположим теперь, что Французский банк не покоился на металлической основе и что заграница готова была принять французский эквивалент или французский капитал в любой форме, а не только в специфической форме благородных металлов. Разве банк не был бы точно так же вынужден повысить условия своего учета как раз в тот момент, когда «публика» больше всего требовала его услуг? В настоящее время те банкноты, при помощи которых банк учитывает векселя этой публики, представляют собой не что иное, как чеки на золото и серебро. При нашем же предположении они были бы чеками на получение известной доли национального запаса продуктов и на непосредственно готовую к применению рабочую силу нации; первый ограничен, а вторая может быть увеличена лишь в очень твердых пределах и в определенные периоды. С другой стороны, машина, печатающая бумаги, неистощима и действует как бы по мановению волшебного жезла. В то самое время, когда неурожаи хлеба и шелка сильно сократили непосредственно поддающееся обмену богатство нации, имели место вложения в иностранные железнодорожные и горные предприятия, закрепившие то же самое непосредственно поддающееся обмену богатство в такой форме, которая не создает непосредственного эквивалента, а, следовательно, на данный момент поглощает вложенное богатство без всякого возмещения! Непосредственно поддающееся обмену, пригодное для обращения и вывоза за границу богатство нации, таким образом, безусловно сократилось! С другой стороны — неограниченный рост банковских обязательств. Непосредственный результат: повышение цен на продукты, сырье и труд. С другой стороны — падение цены банкнот. Банк не умножил бы по мановению волшебного жезла национальное богатство, а только обесценил бы собственные бумаги посредством весьма обычной операции. С этим обесценением наступил бы внезапный застой производства!

Да нет же, — кричит прудонист. — Наша новая банковская организация не [1—5] удовлетворилась бы отрицательной заслугой — отменить металлическую основу, а все прочее оставить по-старому. Она создала бы совершенно новые условия производства и общения, а значит, вмешалась бы в дело при совершенно новых предпосылках. Разве в свое время возникновение даже и нынешних банков не революционизировало условий производства? Разве без концентрации кредита, осуществленной банками, без государственной ренты, которую они создали в противоположность земельной ренте, — а тем самым — без финансов в противоположность земельной собственности, без дохода с денег в противоположность доходу с земли, — разве без этого нового института обращения стали бы возможными современная крупная промышленность, акционерные предприятия и т. д., бесчисленные виды обращающихся ценных бумаг, которые в одинаковой мере являются как продуктами, так и условиями функционирования современной торговли и промышленности?

Тут мы подошли к основному вопросу, который уже не связан с исходным пунктом. В общем виде вопрос заключается в следующем: возможно ли путем изменения орудия обращения — организации обращения — революционизировать существующие производственные отношения и соответствующие им отношения распределения? Следующий вопрос: можно ли предпринять подобное преобразование обращения, не затрагивая существующих производственных отношений и покоящихся на них общественных отношений? Если бы оказалось, что каждое подобное преобразование обращения, в свою очередь, само уже предполагает изменение прочих условий производства и общественные перевороты, то, естественно, сразу же обнаружилась бы несостоятельность такого учения, которое предлагает свои фокусы в сфере обращения для того, чтобы, с одной стороны, избежать насильственного характера перемен, а с другой стороны, сделать самые эти перемены не предпосылкой, а, наоборот, постепенным результатом перестройки обращения. Достаточно установить ошибочность этой основной предпосылки, чтобы доказать наличие у приверженцев этих взглядов такого же непонимания относительно внутренней связи между производственными отношениями, отношениями распределения и отношениями обращения.

Тот исторический пример, на который указывалось выше, не может, конечно, иметь решающего значения, ибо современные кредитные учреждения были в одинаковой мере как причиной, так и следствием концентрации капитала; они образуют лишь один из моментов последней, а концентрация имущества ускоряется недостаточным развитием обращения (например, в Древнем Риме) столь же эффективно, как и облегчением обращения.

Надо было бы далее исследовать, или, вернее, дальнейшее исследование привело бы к постановке общего вопроса о том, могут ли различные цивилизованные

формы денег — металлические, бумажные, кредитные, рабочие деньги (последние как социалистическая форма) — достичь того, чего от них требуют, без уничтожения самого производственного отношения, выраженного в категории денег; и, с другой стороны, не является ли опять-таки самоуничтожающимся требованием желать избавления от существенных условий какого-либо отношения путем всего лишь формального изменения этого отношения. Та или иная из различных форм денег может лучше другой соответствовать общественному производству на той или иной из его различных ступеней; одна форма денег может устранить такие недостатки, с которыми не в состоянии справиться другая; но ни одна из этих форм, пока они остаются формами денег, а деньги — существенным производственным отношением, не может уничтожить противоречий, присущих выраженному деньгами отношению, а может лишь преподнести их в той или иной форме. Никакая форма наемного труда, хотя одна из них может устранить недостатки другой, не в состоянии устранить недостатки самой системы наемного труда. Один рычаг, быть может, лучше чем другой, преодолевает сопротивление материи, находящейся в состоянии покоя. Но каждый из них основан на том, что сопротивление остается в силе.

Этот общий вопрос об отношении обращения к остальным производственным отношениям, разумеется, может быть поставлен лишь в конце. С самого же начала является подозрительным, что Прудон и К° ни разу не ставят этого вопроса в его чистой форме, а лишь отделываются при случае декламацией на этот счет. К тем местам, где этот вопрос так или иначе затрагивается, надо будет каждый раз внимательно присмотреться.

Уже из того, как Даримон приступает к делу, видно, что он полностью отождествляет денежное обращение и кредит, что экономически ошибочно. (Даровой кредит, заметим мимоходом, есть лишь лицемерно-мещанская и трусливая форма для положения: собственность — это кража . Вместо того, чтобы рабочие отобрали у капиталистов капитал, пусть капиталисты будут вынуждены отдать его рабочим.) К этому также следует еще вернуться.

Что касается самой обсуждаемой темы, то Даримон пришел лишь к тому выводу, что банки, торгующие кредитом, подобно тому как купцы торгуют товарами или рабочие — трудом, продают его дороже, когда спрос повышается по сравнению с предложением, т. е. что они затрудняют публике пользование своими услугами в тот самый момент, когда она больше всего в них нуждается. Мы видели, что банк вынужден так поступать независимо от того, выпускает ли он обратимые или необратимые банкноты.

Действия Французского банка в октябре 1855 г., говорит Даримон, послужили поводом для «неистовых воплей» (там же, стр. 4) и «большого спора» между ним и представителями публики. Даримон резюмирует или утверждает, будто резюмирует эту дискуссию. В этом вопросе мы будем следовать за ним лишь от случая к случаю, ибо его резюме обнаруживает слабость обоих противников, их беспрестанное перескакивание с одного предмета на другой, топтания в сфере внешних причин. Каждый из обоих бойцов ежеминутно бросает свое оружие в поисках какого-либо другого. У обоих дело не доходит до ударов не только потому, что они постоянно меняют оружие, которым должны сражаться, но также и потому, что, едва они столкнутся в одном месте, как тотчас же перебегают на другое.

(С 1806 по 1855 г. учетная ставка во Франции не достигала 6%; в течение 50 лет оставался неизменным максимумом трехмесячный срок принимаемых к учету торговых векселей.)

Слабость, с которой у Даримона защищается банк, и его, Даримона, собственное неправильное представление видны, например, из следующего места приводимого Даримоном фиктивного [I—6] диалога.

Противник банка говорит:

«Благодаря вашей монополии вы являетесь распределителем и регулятором кредита. Когда вы проявляете суровость, то дисконтеры не только вам подражают, но и превосходят вас по суровости… Вашими мероприятиями вы вызвали застой в делах» (там же, стр. 5).

Банк отвечает, и притом «смиренно»:

«А что же мне, по-вашему, было делать — смиренно говорит банк… — Чтобы обезопасить себя от заграницы, я должен обезопасить себя от своих соотечественников… Прежде всего я должен предотвратить отлив звонкой монеты, без которой я ничего не значу и ничего не могу делать» (там же, стр. 5).

Банку приписывается нелепость. Его заставляют уклониться от вопроса и отделаться общей фразой, для того чтобы иметь возможность ответить ему тоже общей фразой. В этом диалоге банк разделяет иллюзию Даримона насчет того, что благодаря своей монополии банк действительно регулирует кредит. На самом же деле сила банка начинается лишь там, где кончается сила частных «дисконтеров», т. е. в тот момент, когда его собственная сила сама уже чрезвычайно ограничена. Пусть банк при застойном состоянии денежного рынка, когда всякий учтет по 21/2%, остановится на 5%, тогда дисконтеры, вместо того чтобы подражать ему, вырвут у него из-под носа все операции. Нигде это не обнаруживалось более наглядно, нежели в истории Английского банка со времени закона 1844 г. , который в отношении учетных операций и т. д. превратил Банк в действительного соперника частных банкиров. Чтобы обеспечить себе известную, и притом возрастающую, долю в учетных операциях в периоды застойного состояния денежного рынка, Английский банк постоянно был вынужден снижать учетную ставку, доводя ее не только до уровня частных банкиров, но часто даже ниже. Таким образом, его «регулирование кредита» следует понимать cum grano salis , между тем как Даримон делает исходным пунктом свое суеверное представление о безусловном контроле над денежным рынком и кредитом со стороны банка.