Софринский тарантас
Шрифт:
— Инспекторша Мила я! Вот кто я! — гаркнула она, а точнее, рявкнула, как рявкает командир на провинившегося солдата.
Иван прочел: «Старший инспектор, такая-то и такая-то…» Прочел и одеревенел, бедный. Пили, коли, руби его, а он и чувствовать не будет. Как же это он не унюхал? Как же он не распознал? Что перед ним птица-то была не низко летающая, а высокобреющая Перед ним не шут гороховый стоит, а инспектор. Это она поначалу перед ним шутом прикинулась, мол, сало котелками ест, то да се. А оказалось. С трудом он промычал в свое оправдание:
— Христа
И вновь ему телега показалась какой-то игрушечной. А майские жуки — летающими бензопилами. И вновь красивой она показалась ему. Ни жив ни мертв он был, бедненький.
— Прошу вас, — сказал он и подал ей свою руку, чтобы помочь ей слезть с телеги. Она взглянула на него с недоумением.
— Прошу, прошу… — залепетал он. — Сегодня я весь и всецело в вашем распоряжении.
Она, застегнув на груди платье, вбежала за ним следом в избушку. Он усадил ее за стол, поставил чайник. Краем глаза взглянул на себя в зеркало — таких белых губ у него никогда не было. И тогда, ни минуты не раздумывая, забормотал:
— Да что мы, миленькие, по сравнению с вами, инспекторами. Червячки, козявки, махонькие пташечки. Тронь али ударь нас легонько, и вот уже нет нас. Ну а в тюрьму посадить с вашими способностями не только меня, но и любого другого труженика вам сущий пустяк. Потому что все мы в труде, и не до бумаг нам.
И, как-то уж очень нерешительно улыбнувшись, Иван достал из стола и выложил перед Милкой позапрошлогодние наряды, те наряды, которые не он заводил, а его предшественник, которого вот такой вот инспектор наподобие Милки и засадил.
— Вот здесь вся наша правда… История, так сказать. А своих нарядов у меня пока нет. Потому что работаю я без году неделя.
Он говорил, он лепетал, он унижался перед ней. А она сидела перед ним точно пава али жар-птица. Глаза ее хоть и светились, но выражали безнадежную пустоту.
— Что и говорить, все вы воры… — вместо ответа проговорила она лукаво и отодвинула от себя наряды.
— Я не вор. Я еще… Короче, я только заступил лесничить. Даже доски еще украсть не успел.
— Какой вы странный, — вспыхнула вдруг она. — Разве я про вас все это говорю. Воров без вас полно.
— Пейте чай, а то остынет, — вежливо предложил Иван.
Спина его все еще была мокрой от пота, но икры уже дрожали не так сильно.
А затем она обняла его. И они закружили по комнате точно пьяные. Вот так вот неожиданно и познакомился Иван с Милкой в дремучем сосновом лесу.
Откуда биополе у Милки взялось, трудно сказать. Да и она сама не знала. Вначале оно было у нее плохеньким, и, чтобы оно проявлялось, ей приходилось по часу пыжиться и щеки надувать. А затем вдруг наступил пик. Народ к ней, особенно мужики, так и повалил. Их притягивала не только красота, но и душевное отношение к ним, которое постоянно почти у всех мужиков в мыслях бродит.
— Милочка! Друг ты наш! — прибегали к ней часто два милиционера
— Что случилось? — тихо спрашивала она их и начинала пальцами теребить их кудри.
— Да вот позавчера взяли с одного гаврика по червонцу на брата. А он оказался родственником нашего начальника, — уставившись на нее и смутно понимая, что она делала с ними, отвечали ей милиционеры.
— Ну и что ж тут такого! Раз все берут, почему бы и вам не взять… — и Мила просила их закрыть глазки.
Они закрывали глаза. И действительно, на самом деле какая-то приятная теплота начинала обступать их со всех сторон.
— А все дело в том, Мила, что, узнав об этом, начальник нас может выгнать. И тогда мы на пенсию выйдем не с сорока пяти, а с шестидесяти.
— Ну зачем, зачем вам паниковать, — шептала она. — Я сейчас заряжу вас своим биополем, и у вас будет рай на душе. Вы все забудете… все, абсолютно все, то, что было с вами раньше, и то, что будет. — И гладила руками их головы вместе с ушами и шеей. И они от такого ее тепла и ласки расцветали и отдыхали. — И за что вы его оставили?.. — все также ласково продолжала шептать Мила.
— Да он датый был, — отвечали они хором. — Мы сами видели, как он выпил бутылку пива.
— Ну так вам и незачем больно волноваться. Ведь вы оказались самыми честными. Вы поступили по закону. И не грустить вам надо, а радоваться. А десятки, тьфу на них, ведь это не люди, бумажки, — и Мила разрешала им открыть глаза.
Прехорошенькая Мила с решительным носиком и с заманчивым пушком на верхней губе стояла перед ними и длинными руками разгоняла воздух над их головами.
— Что законно, то законно, — отвечали милиционеры ей. — Но все дело в том, что он доводится двоюродным братом нашему начальнику. Ну, а закона все же такого еще нету, чтобы со своих можно было брать.
— Но вы же не знали, свой он или не свой! — шептала она и отгоняла воздух от их голов так, словно он, этот воздух, состоял из целой стаи назойливых мух.
— Да, да… — признавались они и завороженно смотрели на Милку.
— Значит, все в норме, — вдруг неожиданно засмеялась она. — Все в норме! А еще вы, наверное, бы и не взяли копейку, если бы он сам не дал.
— Да, да… Совершенно верно, — и, захлопав в ладоши от нашедшей на них новой радости, они с еще большим восторгом восклицали: — Ну и Мила, ну и молодец! — и, отталкивая друг друга, лезли ее обнимать и целовать.
Она поддавалась им. Нерешительная, скромная улыбка начинала бегать по ее лицу. Трубкой выпячивая навстречу их поцелуям свои ярко-красные губы, она, находясь не в меньшем восторге, чем они, шептала:
— А ведь все это не я, а мое биополе, которое вдруг взяло и переселилось из меня в вас.
И, ощущая себя точно во сне, она так крутила в воздухе руками, что ей начинало казаться, будто она вместе с милиционерами летит, таинственно шевеля над землей пальчиками ног и рук.
Вот таким путем Милка всех биополем подзаряжала.