Софринский тарантас

Брежнев Александр Петрович

По выходным дням рано утром, когда поселок только просыпается, на окраине леса недалеко от железнодорожного полотна можно увидеть девочку Таню. Она живет недалеко от станции в деревянном доме. Ее мама домохозяйка. Папа лесник. Ничто в этой жизни не трогает Таню, а вот зимний лес влечет. Ну а еще она любит носить красную шапочку (красный цвет у нее самый любимый). Пальтишко на ней, простенькое, сшитое из папиного материала, поблескивает огромными медными пуговицами.

Очень долго стоит она на окраине леса и смотрит, а точнее,

наблюдает за деревьями. Но эта «утренняя гостья» не только созерцает, но и, сложив на груди руки, читает стихи. И часто из ее уст можно услышать: «Лиза. Дрова. Летала бензопила».

Припорошены снегом ветви деревьев. Страсть как пахнет сосна. И блестит на солнце береза. Калина полунаклонилась. Сказочен контур и узор деревьев.

— Было бы окошко в моей комнатке, я бы вас пригласила… — ласково шепчет Таня елям и, подойдя к какому-нибудь деревцу, вдруг, прижавшись к стволу, произносит: — Лиза. Дрова. Летала бензопила.

— Ну что, «саврасый», вылечился? — тихо и очень нежно спросила Мила Кошкина Ивана и прижалась к его груди.

Иван вздрогнул, а потом вдруг не выдержал:

— Я до смерти люблю тебя… всю, всю… — и с жадностью стал целовать ее, а потом грубо потянул на себя ее платьице, и медная узорчатая пуговочка на ее спине шлепнулась на пол, а за нею и все остальное.

— Вот все вы такие, персоналии, — сказала она и попыталась освободиться из объятий Ивана.

Но Иван, без всякого труда легонько приподняв ее, точно узелок, торопливо, от волнения спотыкаясь, понес на новую кожаную кушетку, которую он заприметил еще в начале сеанса. Подзаряженный Милкиным биополем, Кошкин Иван был силен как никогда.

— Бесстыдник… — брыкалась она. — Бесстыдник.

А он знай повторял лишь одно:

— Я люблю тебя всю, всю…

И через полчаса кожаная кушетка рухнула. Белокурая Мила, став за это время еще белокурей, покорно смирившись со своею судьбою, с грустью смотрела, как Иван натягивал на ноги промасленные кирзовые сапоги. Оставаясь под влиянием Милкиного биополя, он благодарил Милку.

— С такой подзарядкой я до Курска за час дойду… — и хохотал. — Ну а насчет кушетки ты не трусь, я на этой недельке обязательно склею. Есть такой клей «Момент».

Мила тихая была и даже какая-то ручная. Это Ивана смутило. Когда он сел за стол, чтобы поесть щей, то спросил:

— Ты что, замуж решила за меня выходить?.. — и добавил: — Лично я согласен под таким вот воздействием твоего биополя жить и эту жизнь на земле и даже будущую там, на небе.

Мила, поправив на груди бархатный халат (она успела переодеться), хмыкнула:

— Я не против, и ты не против. Но не получится.

— Почему? — спросил Иван и, для приличия осторожно взяв ее за руку, стал нежно гладить.

— А потому, — вздохнула она. — Что такие персоналии, как ты, ну абсолютно все без остаточка биополе у меня отбирают.

Иван оробел. Ему стало неловко. Даже пусть он и персоналия, но без Милкиного биополя он не то что жить, но и существовать не сможет. Ведь благодаря ее подзарядке он несколько

минут назад был так счастлив, так счастлив.

— Мила, а Мила… — прошептал он взволнованно. — Я не хочу быть персоналией, я хочу быть полебиотиком.

— Ну это ты сейчас, мой милый, так говоришь, — улыбнулась Мила. — А день-два пройдет, и тебе опять захочется персоналией побыть. Все вы, мужики, такие, вам бы только страсти подавай. А чтобы по-человечески дружить, в кино али на танцы ходить или вот хотя бы мечтать… Нет, сколько ни жди, не дождешься от вас этого. Ну ладно, ты молодой, а то ведь и старики туда же. Подзарядишь старичка-фронтовичка, так он и руки протягивает…

— Ты добрая, — прошептал Иван, и лицо его зарумянилось.

Он дышал шумно. Ему хотелось опять заорать на всю комнату и, вновь объяснившись Миле в любви, снести не только кушетку, но и весь дом, чтобы тем самым доказать, что он во сто крат сильнее любого представителя старого поколения.

— А-а… — с укоризной прошептала та и, встав из-за стола, пододвинула тарелку щей поближе к Ивану. — Ты ешь, а я тебе поиграю.

Она раскланялась перед ним и пошла к окну, где стояло ее старенькое пианино. Открыв крышку и усевшись за него, она подула на окоченевшие и посиневшие пальчики и, воскликнув:

— Ох, я же сейчас и подзаряжусь! — пошла тарабанить по клавишам как по барабану.

С появлением этой сумбурной музыки биополе, как показалось Ивану, тут же стало покидать его. Торопливо съел он щи. И, опустив плечи, уставился на Милу, изредка крякая от неимоверного шума.

— Аллюр три креста! Аллюр… Аллюр. Аллюр… — закричала Мила и с такой силой затарабанила по клавишам, что у Ивана задергались брови.

— Господи! Кузница не кузница… Молотобойцы не молотобойцы… — прошептал бедняга Иван и вдруг решил, что он дурак. Ибо как он только подзарядился от Милы биополем, то сразу же надо было убегать. Он ощупал грудь, голову. Нет не было в нем прежней энергии и силы.

Мила необыкновенно жадно смотрела на него, как цыганка, которой вот-вот должны заплатить. Неожиданно глаза ее засветились, а черный пушок над верхней губой покрылся потом.

«Почему она смотрит на меня так проницательно?» — в испуге подумал он. Ему захотелось выкрутиться из-под ее влияния. И он, чтобы не обидеть, ласково спросил ее:

— Скажите, а вы кто, композитор или инспектор?..

— А я и сама не знаю, — ответила она тихо и, слабо улыбнувшись, спросила: — А вам что, не приятно со мной?

— Нет, нет, приятно… — пробормотал он.

— А хотите эпизод с тишиной послушать? — неожиданно предложила она.

— Вот так музыка! Все выжала! — И Иван схватил полушубок, шапку и к двери. Но не тут-то было.

— Стой, — крикнула Мила и, бросив играть, подбежала к Ивану. — Плут ты этакий, Саврас Саврасыч, — и нежно обняла его. — Разве тебе не нравятся мои заряды. Эх ты, дурачочек. Ну неужели шуток не понимаешь. Люблю я тебя, понимаешь, люблю.

Эти слова достигли его души. Он растаял. Тут же у порога бросил полушубок, шапку и прижал Милу к себе.