Сокровища Валькирии. Звездные раны
Шрифт:
Перед глазами стоял морозный узор, в ушах или голове звучало сокровенное:
— Тс-с-с…
Он встряхнулся, сбросил шапку, дубленку и сел прямо: женщина и мужчина все еще пробирались сквозь толпу и, кажется, держались за руки, чтобы не потеряться.
В Латанге посадили уже три транзитных рейса — из Анадыря, Тикси и Чокурдаха, народу было достаточно, и каким прилетели эти люди, откуда — установить невозможно. Ничего в них, кроме очарования женщины, особенного не было — таких утомленных и молчаливых полярных скитальцев в дохах и унтах сколько угодно
Все бы так, коль не заметил бы академик взгляда мужчины — пристального, воспаленного, с прикрытым внутренним огнем, и очень знакомого!
Потом они разошлись, на какое-то время исчезли среди люда и появились вновь с разных сторон. Мало того, академик уловил закономерность движения незнакомцев; они ходили кругами, постепенно суживая их, и тщательно, откровенно рассматривали всех пассажиров. Изредка встречались вместе, о чем-то говорили и вновь расходились — определенно кого-то искали в толпе.
Насадный вспомнил о сумке, незаметно затолкал ее ногами, забил под кресло и, прикрыв лицо шапкой, изобразил спящего.
Но странное дело — чувствовал их приближение. И когда показалось, что они уже рядом, резко сбросил шапку и поднял голову…
Этой тревожащей воображение пары вообще в зале не оказалось.
Он мысленно еще раз посмеялся над собой, отметив, что мнительность — первый признак старости, снова прикрыл лицо и в самом деле задремал.
И вдруг услышал у самого уха:
— Проснись, Насадный, замерзнешь.
Ему почудился голос Михаила Рожина, который в это время сидел в Москве как полпред. Никто другой не мог допустить такой фамильярности…
«Надежду» крутили сороковой раз…
Академик открыл лицо — полярник в оленьей дохе сидел рядом на освободившемся месте.
— Это вы мне? — спросил он недружелюбно.
— Кому же еще? — усмехнулся незнакомец. — Здравствуй, Насадный.
— Я вас не знаю.
— И не должен знать. Мы видимся с тобой впервые, — был ответ. — Впрочем…
— Что вам нужно?
Академик никогда себя не афишировал, не выставлялся на досках почета, не давал интервью ни газетам ни телевидению: работа под секретными грифами исключала всякую его известность, тем более в аэропортах.
— Впрочем, нет, — тут же поправился тот. — Была одна встреча. Но мы виделись всего несколько секунд.
Человек посмотрел в глаза: покрасневшие его белки говорили о долгой бессоннице или о сильном внутреннем напряжении.
— Совершенно вас не помню, — вымолвил Насадный.
— Нет, ты помнишь. Много лет назад сидел вон в том кресле, так же ждал рейса и однажды случайно наступил мне на руку. Эта песня тогда тоже звучала…
Святослав Людвигович внутренне содрогнулся, непроизвольно посмотрел себе под ноги.
— Помню. Такое было… Хотите, чтобы я извинился?
— Не за что, Святослав Людвигович, — упредил незнакомец. — Я сам подсунул руку под твою ногу. Сделал
— Не понимаю… Зачем?
— Чтобы сейчас была причина подойти к тебе, напомнить и привлечь к себе внимание. Ты никогда не останешься равнодушным к мальчику, которому по неосторожности наступил на руку.
Насадный помолчал, стараясь осмыслить логику поведения этого человека, но убедительных объяснений не нашел.
— Но тогда… Я вам не представлялся, не называл имени. Да и вы были еще подростком.
— Это совсем не обязательно. И тогда, и сейчас я уже все знал о тебе, академик.
— Не слишком скороспешное утверждение? — наливаясь холодом, спросил Святослав Людвигович.
Тон его не был ни развязным, ни фамильярным; в нем слышалась сильная мужская натура, власть и, как ни странно, товарищеское участие. Привыкший работать среди разных людей из мест самых немыслимых, имеющий отличный музыкальный слух, Насадный всегда точно улавливал особенности речи — говор, произношение и акцент, и безошибочно определял, откуда прибыл тот или иной человек. В речи этого незнакомца шероховатости замечались, но ранее неслышимые и лишь отдаленно напоминающие белорусский, полесский акающий говор, но без твердого «ч» и мягкого «г».
— Хочешь послушать все о своей жизни? — задумчиво улыбнулся незнакомец и, сняв шапку, пригладил короткий белесый ежик. — Пожалуйста, искатель Звездных Ран. Начну с момента, когда в тебе утвердилась и созрела душа: блокадный Ленинград, голодный и гордый мальчик…
— Увы, так не бывает, — печально произнес Святослав Людвигович.
— Почему же, Насадный? Потому, что ты поживший, зрелый человек?
— Да уж, не мальчик… И вряд ли бы сейчас людоеды отняли валенки.
— Отнимут, академик. Сначала ощупают, как в прошлый раз, проверят, есть ли на тебе мясо, и если тебя невозможно съесть, повалят на снег и оставят босым… И ты снова будешь сидеть и замерзать на занесенных трамвайных путях…
Святослав Людвигович помолчал, огляделся — красивой женщины, его спутницы, было не видно…
— Где же ваша… жена? — спросил он.
— В диспетчерской. Пытается убедить дежурного, чтобы не давали вылета в Красноярск грузовому борту АН-12.
— А что, будет борт в Красноярск? — как всякий задержанный пассажир, спросил академик.
— К сожалению, будет, — проговорил мужчина. — Сейчас он еще в воздухе. Приземлится только через десять минут. А через час ему дадут вылет на Красноярск. На борту есть четыре свободных пассажирских места.
— Я вас понял! — непроизвольно оживился Насадный, но странный собеседник перебил его.
— Неправильно понял. Тебе ни в коем случае нельзя садиться на этот борт. Да, ты хочешь воспользоваться льготами Героя Соцтруда и попасть на грузовой рейс. Но этого решительно нельзя делать!
— Почему? Я делал так много раз…
— А сегодня откажешься. Потому что при посадке в Красноярске самолет не дотянет до полосы четырехсот метров, зацепится за лес и разобьется о землю. Развалится на три части, потом начнется пожар…