Сокровища Валькирии. Звездные раны
Шрифт:
Горячему чеченцу жить оставалось совсем немного…
О том, что грузовой спецрейс рухнул на подлете к красноярскому аэродрому, Святослав Людвигович узнал вечером, когда, проснувшись, услышал за спиной испуганный разговор. Публика заметно сменилась: какие-то рейсы выпустили, какие-то, наоборот, посадили но метеоусловиям конечных пунктов. В зале ожидания колготились сонные, уставшие от дороги люди.
— …Дым до неба, черный такой, — рассказывала невидимая женщина. — А когда поднялись, видим, самолет лежит, на три части разломился. И горит! Мы так через этот дым и пролетели… Страшно, сил нет! Пятнадцать лет летаю и боюсь! Ходили бы поезда — сроду
— Вы из Красноярска? — не оборачиваясь, с внутренней дрожью спросил Насадный.
— Нет, из Певека! — отозвалась женщина.
— В Певеке самолет упал?
— Да слава Богу, нет! В Красноярске упал, но говорят, людей мало погибло, грузовой был…
Их нельзя было считать просто прикомандированной негласной охраной. С таким трудом достигнутое успокоение рухнуло в один миг…
Это были те самые люди, что спасли его уже однажды в блокадном Питере, найдя босым и замерзающим в снегу, когда людоеды сняли валенки и отобрали бидон с водой!
Неизвестно как, где и почему, но реально существующие люди…
И надо было согласиться с этим, но призрачное существование, невозможность до конца понять их образ жизни, тайну предназначения и миссии, ими выполняемой в его конкретной жизни, — все это выбивало из привычного русла. Академик чувствовал — еще мгновение, и он начнет беспомощно метаться, а возможно, делать глупости, ибо приступало отчаяние. Столько лет потратить на поиск и изучение астроблем, все время ощущать затылком дыхание Космоса, в котором Земля казалась маленькой и уязвимой, зависимой от роковых случайностей и все время ожидающей катастрофы; отдать столько сил души и разума, дабы предугадать, спрогнозировать космическую стихию и ее последствия, и вместе с этим— не знать издревле известного проявления земной жизни, описанного в сказаниях и легендах.
Таинство окружающего мира, правдивое, как детский сон, и реальное, как мечта старца, — вот что было достойно познания, что могло принести истинное счастье. И никакие секреты, произведенные изысканиями ума, ничего не стоили по сравнению с этим таинством.
Академик бросил сумку в кресле и пошел разыскивать полярников. Бродил, толкался среди пассажиров, высматривая оленьи дохи, несколько раз видел высокого чеченца со своей женщиной — долганкой, судя по орнаменту на унтайках и дошке. Лунообразное лицо ее светилось от счастья, и горячий жестокий кавказец гарцевал рядом с туповатой улыбкой; можно было остановить их, предупредить, что смерть ходит за ними с ножом в руке, но Насадный неожиданно для себя всецело предался фатализму. В сознании вызрело желание не нарушать хода вещей, логики жизни, табу, наложенное неведомым вершителем судеб.
В дохах и шубах из оленьих шкур и полярного волка в аэропорту оказалось десятки человек, было легко ошибиться, попасть в неловкое положение, и потому Насадный подходил к каждому близко, заглядывал в лицо, вызывая тем самым вопросы или просто молчаливое недоумение. Академик вышел на улицу, прогулялся возле здания, поглядывая на пассажиров в сумрачном свете фонарей, приблизился к группе каких-то веселых людей возле «уазика»: полярники исчезли бесследно…
Святослав Людвигович вернулся в зал ожидания, и, пробираясь к своему месту, издалека заметил, что оно опять занято: в кресле сидел мужчина в лохматой шапке и держал его сумку на коленях.
— Извините, здесь сижу я, — заявил академик, пробившись к креслам.
— Да, пожалуйста! — подскочил тот. — Очень устали ноги, а сесть некуда… Простите!
И поставив сумку на сиденье, сунул руки в карманы
Внезапно рядом очутился выпивший стюард Кошкин, тоже чем-то напоминающий полярника, — теперь был обряжен в талабайскую малицу. Встал напротив, держа руки в карманах, уставился тяжелым взглядом опухших, с синими мешками, глаз, пошевелил кошачьими усами.
— Ты меня знаешь? Я Кошкин — счастливейший из людей!
— Очень приятно…
— Нет, в самом деле! Опоздал на свой борт, а он гробанулся!
— И правда счастливчик.
— Тогда угости! Закажи мне сто пятьдесят? Коньяку!
— Радуйся без угощения, — отвернулся Насадный, надеясь отвязаться от счастливчика.
— А ты меня не бил? — спросил вдруг тот.
— Нет, не бил, — признался академик.
— Но видел, как меня били? Смотрел?
— Смотрел…
— Значит, и ты бил, — со вздохом определил Кошкин. — Да не бойся, тебя не трону. Тогда мне всех надо тут… Контрибуция с тебя, дай треху! На коньяк! Мне разогреться надо. А то у него кровь горячая — у меня пока холодная. Понимаешь? Меня только коньяк берет — спирт леденит душу…
Вариант был известен: не дать — не отвяжется, а дать мало — подойдет еще несколько раз, как к старому знакомому. Север есть север…
— Возьми сразу червонец, — Насадный подал деньги. — Гуляй, ты сегодня во второй раз родился. Действительно, счастливейший из людей.
— Это верно! — Кошкин спрятал червонец, но уходить не спешил, разгладил свои усы. — Ты знаешь, я бортпроводник по неволе. На самом деле я летчик. Бывший, списанный. Мне в прошлом году последний талон выстригли. Пришлось идти в стюарды. Не могу жить без неба!.. И я знаю, что ребята чувствовали в последние мгновения…
— Какие ребята? — невпопад спросил академик.
— Мои ребята… Те, что полетели, а я остался.
— А, да… Прости.
— Миг неотвратимости. Ты испытывал его? Когда знаешь, что жить осталось несколько секунд…
— Испытывал, — признался Насадный. — В Питере, в блокаду…
Он посмотрел более внимательно, будто давнего знакомого узнать хотел — не узнал…
— В блокаду… Ну да, ясно… А не видел этого чурку? Который бил?
— Видел…
— Я его сегодня обязательно зарежу, — вдруг тоскливо протянул счастливчик. — И его талабайку тоже. Вот только кровь разогрею и злости наберусь. А то хожу и радуюсь! Надо человека зарезать, а я радуюсь — вот-вот замурлыкаю от счастья!..
— Может, не нужно резать? — безнадежно спросил Святослав Людвигович. — Они тебе жизнь спасли. А если бы не стал бить чеченец, и ты бы успел на свой борт?.. Пойди лучше и выпей с чеченцем мировую. Побратайся…
— Сегодня обязательно побратаюсь, — пообещал стюард, вздыбил усы и пошел, натыкаясь на пассажиров.
В этот момент открыли Нижнеянск и Чокурдах, объявили посадку. Толпа заметалась, началось коловращение, крики радости, смех и вдруг — громкий детский плач: из руки невидимого ребенка вырвался накаченный гелием шар и словно прилип к потолку, медленно пошевеливаясь от сквозняка. Какие-то парни запрыгали, стараясь схватить нитки, но высоко, высоко! Люди вокруг махали руками, сопереживали — наверняка из столицы везли эдакое чудо, берегли всю дорогу, и надо же такому случиться!.. Ребенка тащили на посадку, а он, глубоко несчастный, уже заливался от щемящего, отчаянного плача. Академик машинально приподнялся и вдруг услышал знакомый голос: