Сокровища Валькирии. Звездные раны
Шрифт:
— Нет, я все хорошо понимаю, — успокоил Зимогор и снова уложил больного. — Закрой глаза и помолчи.
— Скажи, у тебя бывает иногда такое чувство, будто ты уже жил когда-то? — вдруг спросил он, и пристальный, проникающий, как радиация, взгляд остановился на лбу Олега.
— Бывает, — признался Олег, — иногда…
— У меня раньше тоже иногда было. Какие-то неясные воспоминания, ощущения… Это значит, утрачена внешняя связь… Но ничего, поживи тут, и все вспомнишь. Я пока здесь не очутился, ничего не помнил. Потом началось… Мы вообще ничего не знаем ни о себе, ни о мире. Совсем ничего. А что знаем, такой примитив, но это пока не увидишь и не почувствуешь другого… Я хоть и был на празднике, но его показалось так мало! Да что там… Только раздразнили. Жить все равно придется в этом.
Его речь начинала завораживать, вернее, втягивать в иную систему понятий, в иное состояние — безумство и страсть. Зная, что отвечать ему не нужно, ибо любое соучастие повлечет за собой еще больше несуразных фантазий, Зимогор, однако, ответил непроизвольно:
— Какого проклятия? Ты же еще молод, кто тебя проклял?
— А наконечник в бедре?!.. Откуда?
— Он сидел в тебе как проклятие?
Перцев взглянул на Олега, и у того ознобило спину: теперь уж было не понять, то ли вусмерть пьян, то ли сошел с ума.
— Среди гоев я увидел своего… брата, — доверительно сообщил он. — Нет, не кровного брата, в общем, напарника, которому в битве должен бы прикрывать спину от удара. Он был старше меня, и сейчас много старше, и потому его в хороводе все называли Архат… Брата из той, последней жизни!.. Мы с ним вместе обороняли седловину гор с юго-запада — оттуда наступали дарвины…
— Кто это — дарвины? — завороженно спросил Зимогор, вспомнив Мамонта.
— Дарвины? — он задумался, пожал плечами. — Не знаю. Их так брат называл. Наверное, враги гоев… Архат спросил, болит ли у меня нога. Я сказал, болит, в детстве порвал связку, в футбол играли, но потом зажило… А он тогда говорит, у тебя не связка порвана, в бедре сидит дарвинский наконечник.
— Ты был ранен в той, последней жизни?
Он посмотрел исподлобья, пошевелил больной ногой.
— Нет, не я был ранен, мой брат. Ему в ногу попала желтая стрела. Желтая стрела! Это значит, с отравленным наконечником. Ее не выдернуть, как обыкновенную. Дарвины к желтым стрелам делали наконечники с заусенцами, чтобы нельзя было вытащить за древко. Посмотри, там есть заусенцы?.. Архат умер через полчаса на моих руках… А я должен был немедленно извлечь из него, вырезать этот проклятый наконечник! Расширить рану ножом, чтобы пролезли пальцы, и достать. И подождать немного, пока кровь не вынесет попавший яд… Я не смог сделать этого, не решился. Мне стало страшно! Дарвины обмазывали наконечники смолистым ядом, и если взять его рукой, через некоторое время умрешь сам. В той жизни у меня не хватило мужества… Я не смог, и Архат умер через полчаса, когда лавина дарвинов пошла на приступ, началось сражение… А потом его тело унесли и предали огню, вместе с наконечником. И я двадцать три года назад родился с ним… Представляешь, это инородное тело зачалось вместе со мной, родилось, жило во мне, росло вместе с моей плотью, а я думал, что болит порванная когда-то мышца…
— Ты же понимаешь, этого не может быть! — закричал от собственного страха Олег и встряхнул лейтенанта. — Прекрати болтать! Ты бредишь! Закрой рот!
— В этом все и дело! — он вдруг засмеялся. — Я бы тоже не поверил… Воспитание было соответствующее. Но увидел хоровод гоев… Ты постарайся понять. Это не бред. Посмотри, доказательство в твоих руках. Ты земной, а не земноводный! Дарвины не выдерживают здесь одного дня. Они бегут!.. И теперь я знаю, почему у меня этот солдатик дезертировал! Он был типичный дарвин! Его корежило, ломало, глаза из орбит лезли, как от базедовой болезни! Я знаю, тебе здесь хорошо, и ты не зря ходишь в котловину и сидишь там, как больной. Тебя же мучает тоска!.. А я вот попал на праздник и вслед за Водящим взошел к огню… Потом был хоровод, бесовские пляски… Это дарвины так называют наши танцы. Они называют так все, что невозможно осмыслить с точки зрения примитивного разума, что идет вразрез с их представлениями о мире! И наконечник этот — какая-нибудь дьявольская метка, если исходить из логики дарвинов… Архат сказал, с меня снимается проклятие. Наконечник выйдет из ноги, потому что я вернулся туда, где получил его. А потом, на празднике все прощается,
Лейтенант лежал с закрытыми глазами, кажется, думал, вспоминал, и вот шевельнул губами, готовый ответить, но так ничего и не сказал. Еще с минуту Зимогор ждал, слушая его дыхание, пока не понял, что Перцев спит. Причем как наказанное, наплакавшееся и теперь умиротворенное дитя, — только изредка всхлипывал, когда делал глубокий вдох…
Зимогор спустился к речке, тут же перескочил ее по камням и ступил в мрак кедровника. Птицы уже почти не пели, лишь изредка раздавалось тревожное сигнальное посвистывание или стрекот, когда Олег хрустел сучьями, натыкаясь в сумерках на сбитые когда-то ракетными ступенями вершины деревьев. А вообще-то можно было идти неслышно, под ногами пружинил толстенный хвойный покров, на котором не росла трава. С кедров, как и днем, падали созревшие шишки: стремительный шелест по веткам, затем приглушенный, но сильный удар о землю, где-то, невидимые, суетились и работали бурундуки.
Пока он шел через лес, заря погасла, в котловине сразу же потемнело, и на светлом еще небе высыпали звезды. Он почти точно вышел на место, где был утром; свет звездного неба высинил заросли травы, пронизал их голубоватыми лучами. Бог весть чем источаемыми, а легкий туман, пеленой висевший над поверхностью этого циклопического луга, почему-то отливал сиреневым. Зимогор отыскал на опушке кедр с огромными корневищами, под которым сидел в прошлый раз, встал и прислушался.
С шорохом падали шишки, иногда сыпали дождем, сбиваемые легким верховым ветерком, шуршали бурундуки, мыши, птицы, и весь этот незримый мир жил как бы сам по себе, не имея никакой связи с реальностью. Он откашлялся, чтобы проверить, есть ли голос, слышит ли иные звуки, кроме этих самодовлеющих в ночном чреве Манорайской котловины — и ничего не услышал.
Тогда он собрался с духом и негромко позвал:
— Конырев!
Нет, голос был, и звук вылетал изо рта, потому что на той стороне луга откликнулось негромкое эхо. Или показалось…
Зимогор сделал несколько шагов по траве и понял, что ходить по этому лугу не так уж и трудно: стебли легко раздвигались, осыпая на голову зрелое семя, и тут же смыкались за спиной. Сквозь туман небо казалось ближе, а звезды — крупнее и ярче. Хотел крикнуть еще раз и вдруг подумал, что это глупо — ходить среди ночи и звать.
Он оглянулся назад, поймав себя на мысли, что боится далеко заходить в траву, и все-таки пошел, испытывая ребяческое чувство искушения опасностью. Трава, эта бамбуковая роща, лишь тихо шелестела и позванивала семенными коробочками над головой, а внизу еще было сыровато от дождя и, вероятно, от этого пахло крепко заваренным чаем. Вверху же, смешавшись с головками трав, светились звезды, и тогда он вспомнил, что бояться тут совершенно нечего — невозможно потеряться, если над тобой чистое, звездное небо. Зимогор покрутился на месте и обнаружил, что стоит под Млечным Путем и идет по нему: искристая, мерцающая туманность перечеркивала небо точно по курсу.
Он шел в какой-то бездумной радости и уже никого не искал, довольствуясь только движением по ночным травяным дебрям, не заботился ни о времени, ни о том, сколько уже прошагал. Идти по звездам оказалось так просто и надежно, что он с мальчишеским удивлением поражался этой легкости, ибо никогда еще в жизни не ходил по ним, больше доверяясь компасу или даже собственным интуиции и опыту. Заросли мягкого шелестящего кипрея чередовались с проволочно жестким гигантским зверобоем, метлообразной душицей, кустарником золототысячника и островами медвежьей пучки — настоящего леса из толстых трубчатых стволов. Зонтики с семенем по размерам напоминали настоящие зонты и при легком прикосновении обрушивали на землю щекочущий лицо дождь зерен. Минуя эти острова, он умышленно тряс растения и тихо смеялся…