Солнце восходит на западе
Шрифт:
Ненависть к советской власти и ужас от одной только мысли, что им еще когда-нибудь придется быть советскими гражданами, — вот главные темы разговоров псковичей.
И это мне пришлось слышать не только от интеллигентов. В Пскове работает уже несколько заводов и больших мастерских. Сами рабочие собирали и монтировали, испорченные большевиками станки. Я побывал на всех этих предприятиях и разговаривал с рабочими.
— Мы уже определились, — говорят они подняв голову от станка, — первое время ребята все стращали, — не работайте, мол, вернутся большевики худо будет… Месяца три не работали, все боялись… А теперь и те, что стращали давно принялись за дело. Не вернутся сюда красные…
— Ну, а если вернутся, — спрашиваю я.
— Тогда уходить надо.
«Уходить», «не хотим под ними быть», — вот те слова, которые приходится слышать от каждого псковича, к какой бы профессии он не принадлежал. Будущее покажет, что это не было пустыми фразами. Псковичи сдержат свое слово. И, когда три года спустя, красные войдут снова в Псков, то это будет единственный город на всей занятой территории, где не окажется ни одного жителя. В этом сознается даже московское радио.
— Почему вы ненавидите советскую власть?
— Как почему? Отца моего сослали, все отобрали, я был лишенцем.
— А вы почему ее ненавидите?
— Потому что меня раскулачили, в ссылке был три года, всех прав лишили.
— А за что вы не любите большевиков?
— А как же их любить… Брата моего расстреляли, дом забрали…
Вот такие ответы приходится слышать почти от каждого советского человека. Когда разговариваешь с советскими людьми, поражает одно обстоятельство. Все они искренне ненавидят советскую власть, но эта ненависть почти всегда вытекает из каких то личных обид, причиненных им большевиками, а не из сознания того, что представляет собой эта власть в целом и какое страшное духовное и физическое опустошение она оставляет после себя.
А это последнее, становится вполне очевидным лишь тому, кто сам лично побывал здесь и воочию убедился в том, что все писания даже эмигрантских газет, были не злостной пропагандой, а бледным отражением страшной действительности.
«У меня отобрали все», «нашу семью раскулачили», — «отца моего сослали», да это все тяжело, это все раны, — советская власть за эти годы умудрилась нанести рану почти каждому отдельному человеку многомиллионного народа, но это еще не главное. Главное — весь народ, все государство. А это сознают лишь немногие. Тем приятнее разыскать таких людей и часами говорить с ними на одни и те же грустные темы. Кто эти люди? Это те последние русские интеллигенты, те последние могикане, когда-то могущественного класса, ныне, почти незаметными островками, разбросанные, там и тут, среди огромного океана серой человеческой массы.
— Сколько интеллигентных семей в Пскове — спрашиваю я.
— Пятьдесят — шестьдесят, не больше, — отвечают мне.
— А до начала войны сколько было?
— Семей полтораста.
Сто пятьдесят интеллигентных семой — на семьдесят тысяч жителей… Это немного. Это до жути мало.
Спрашиваю, куда же делись остальные сто семейств. Их вывезли. Перед уходом большевиков из города, грузовики объезжали дома и специальные чины НКВД заботились о том, чтобы ни один интеллигентный человек не остался в городе. Устраивались настоящие облавы и засады. Те, кто остался, сами своевременно позаботились об этом, сбежав в леса и вернувшись домой уже после ухода большевиков.
НКВД не спроста охотилось за интеллигентами, пытаясь их всех до одного вывезти из оставляемых городов. Большевики ясно отдавали себе отчет в том, что без наличия интеллигенции трудно будет наладить новую жизнь в занимаемых германскими войсками областях.
И, действительно, массовый увоз русской интеллигенции, болезненно отразился на организации новой жизни. Немцы, не пустив на занятые территории эмигрантов, эти заграничные резервы русской интеллигенции, в этом случае, с трогательным единодушием сыграли в руку большевикам.
Я познакомился почти со всеми «последними могиканами». Кто они? Два врача, пять — шесть педагогов, бухгалтеры, просто служащие разных учреждений и несколько ленинградских профессоров, эвакуированных немцами из Гатчины и Царского Села.
Моим новым друзьям я уже рассказал все,
— Вы говорите свергнуть режим, — отвечает мне один из собеседников, известный ленинградский профессор, и безнадежно качает головой. — Свергнуть режим было невозможно. Мы бы сами его никогда не свергнули. Вы понимаете — никогда!
— Почему?…
— А вот почему. Я один не в состоянии это сделать. Для этого нужно было сговориться большому количеству людей. А как это можно было сделать, когда я не мог поделиться своими мыслями ни с кем. Вы понимаете весь ужас этих слов — «ни с кем». Ни с сослуживцами, ни с соседями, ни с друзьями, а часто и ни с ближайшими родственниками. Каждый мог быть шпионом. Платным, бесплатным, профессионалом, любителем, из за корысти, из за страха, это не важно, но главное — шпионом, сексотом. Вы не забудьте, что самая страшная вина советской власти заключается не в том, что она физически истребила лучшую часть нации, а в том, что она систематически разрушает душу народа. Детей ведь специально воспитывают в школах доносчиками и предателями. Сколько было случаев, когда дети предавали своих родителей. Памятник в Москве пионеру Павлику Морозову, который донес на своих родителей партийному начальству и отправил их на тот свет, это самый страшный памятник в истории человечества. Я бы не снимал этого памятника и после падения советской власти, а повесил бы на нем памятную доску с надписью: — «русский народ, ты сверг ту власть, которая ставила памятники детям, предавшим своих матерей и отцов». И одной этой надписи было бы достаточно для того, чтобы оправдать перед историей новую русскую революцию, каких бы жертв она не стоила.
— Нам приходилось чуждаться людей. Постепенно терять своих знакомых. Никого не принимать, никуда не ходить, жить совершенно обособленными, подозрительными, всегда на чеку, взвешивать каждое слово, обдумывать ответ на каждый вопрос и время от времени узнавать, что забрали такого-то, увезли такую-то и ждать, что ни сегодня — завтра заберут я тебя.
— На наших глазах таяли ряды русской интеллигенции. Ведь вы знаете, что на нее особенно ополчилась советская власть. Нас уничтожали обдуманно, планомерно, беспощадно. День за днем, год за годом, проходило незаметно время. Так же постепенно и как будто незаметно проходил процесс истребления русской интеллигенции и, вот, только теперь, оглянувшись назад и посмотрев вокруг себя, видишь страшную пустоту, оставшуюся на месте, когда-то огромного и передового класса, не раз изумлявшего мир своими неограниченными духовными возможностями…
— Как хорошо, что хотя бы небольшой части, то есть вам эмигрантам, удалось в свое время уехать заграницу. Мы видим в этом просто перст Божий. Мы не сомневаемся, как это ни звучит парадоксально, что русская культура сохранилась за границей лучше, чем здесь. Вы понимаете, речь идет не о библиотеках и музеях, не о материальной стороне, а о духовной. Ведь что такое наша культура? Что это — каменные здания музеев и книгохранилищ или тот культ личности, свободы, правды и красоты, которому столь бескорыстно служил великий орден русской интеллигенции? Культ благодаря которому и наполнились наши музеи и книгохранилища величайшими реликвиями нашего духа. А вот этому культу, как и самим носителям его, нет места в советском царстве угнетения личности, попрания свободы, бесправия и лжи. Если вы его сохранили заграницей, то несите сюда, как гриб для брожения. Он найдет здесь благодарную почву. Но много еще пройдет времени, пока наша страна обретет снова ту интеллигенцию, которую она заслуживает.