Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни
Шрифт:
Когда Тяньбао Далао переправлялся через реку несколько дней назад и беседовал с дедом, то напрямик сказал ему:
— Дядюшка, Цуйцуй ваша очень красива, прямо как Гуаньинь. Пройдет года два, и если я стану заниматься делами в Чадуне и мне не нужно будет носиться повсюду, как вороне, я непременно буду приходить на берег петь для нее каждую ночь.
Дед наградил его прямоту улыбкой. Переправляя лодку, он разглядывал Далао своими невеликими глазками.
После этого Далао сказал:
— Но Цуйцуй слишком нежная, боюсь я, что она только и умеет слушать, что ей поют мужчины из Чадуна, но не сможет, подобно чадунским женщинам, делать то, что положено жене. А мне нужна любимая, которая бы слушала мои песни, но при этом была хорошей хозяйкой. «Хочу и рыбку съесть, и на мель не сесть», — да, вот уж это сказано прямо про меня!
Дед потихоньку развернул лодку, пришвартовав корму к берегу, и сказал:
— Твоя правда, Далао! Ну, ты сам смотри.
В чем там эта правда,
Ранним утром пятого числа посыпал моросящий дождик, в верхнем течении прибыло немного праздничной воды, и река стала горохово-зеленого цвета. Дед снарядился в город, чтобы купить кое-каких вещей для праздника, надел «накидку» из листьев, в которые заворачивают цзунцзы, взял корзину, большую тыкву-горлянку с вином, повесил на плечо перекидной кошель со связкой из 600 чохов в нем и ушел. Праздник привел к реке множество людей из маленьких деревень и крепостей [143] с деньгами и добром; все эти люди шли в город покупать и обменивать товар, они отправились в путь довольно рано, поэтому после ухода деда пес остался с Цуйцуй нести вахту у парома. Цуйцуй в новехонькой накидке переправляла пассажиров туда и обратно. Пес сидел в лодке и всякий раз, когда та причаливала, непременно спрыгивал на берег с веревкой в зубах, к радости путников. Многие деревенские ехали в город со своими собаками, ведь, как говорят в народе, «собака не уходит далеко от дома», а если уходит, то, даже сопровождая хозяина, ведет себя смирно. Когда они добирались до переправы, пес Цуйцуй обязательно подходил их обнюхать, но ловил взгляд хозяйки и как будто понимал, что она хочет сказать, и не предпринимал никаких действий. Когда они добирались до берега, он завершал работу с веревкой, видел, что те незнакомые собаки поднимаются в гору, и бежал догонять их. Это влекло за собой сердитый окрик Цуйцуй: «Пес! Ты что бесишься? Еще дел невпроворот, ну-ка быстро сюда!» И тогда пес со всех лап мчался к парому, но по-прежнему обнюхивал в нем всех до единого.
143
Так называли укрепленную деревню.
— Что за легкомыслие! — говорила Цуйцуй. — Где ты такому научился? А ну сядь вон там смирно!
Пес, казалось, все понимал, возвращался на свое место и, только унюхав что-то или словно бы вспомнив, тихонько лаял, но совсем чуть-чуть.
Дождь лил без остановки, и река покрылась дымкой. Когда Цуйцуй нечем было заняться в лодке, она прикидывала путь старого паромщика. Она знала, куда он должен сегодня пойти, с кем встретиться, о чем говорить, что происходит в этот день перед городскими воротами, что происходит на улице Хэцзе; «в голове ее был целый том»: она будто видела все собственными глазами. А еще она хорошо знала деда — стоило ему увидеть в городе знакомого из гарнизона, не важно, конюха или повара, он тут же высказывал все полагающиеся случаю поздравления. Скажет: «Поручик, кушайте-пейте на здоровье!», а тот ответит: «Лодочник, ешь-пей досыта». Если дед скажет так, а тот в ответ: «Да что же мне есть-пить? Четыре ляна мяса, две чарки вина, ни наесться, ни напиться!», тогда дед тут же с радостью приглашал знакомого на берег своей речушки — напиться всласть. Если же человек хотел выпить из дедовой горлянки, не сходя с места, старый паромщик не скупился и тут же передавал ему бутылек. Пригубив, солдаты из лагеря закручивали от удовольствия язык, облизывали губы, хвалили вино и тут же получали настоятельное приглашение сделать второй глоток. В таких обстоятельствах вина становилось мало, и нужно было бежать в первую попавшуюся лавку, чтобы наполнить горлянку доверху.
Цуйцуй также знала, что дед пойдет на пристань поболтать с лодочниками, которые день-два как причалили, спросит о ценах на рис и соль ниже по течению, а иногда, сгорбившись, нырнет в трюм, пропитанный запахами морской капусты и кальмаров, запахами масла, уксуса, дыма от сгоревших дров; лодочники добудут из маленьких сосудов пригоршню фиников и отдадут старому паромщику, и спустя какое-то время, когда он вернется домой и Цуйцуй будет на него обижаться, примирение будет достигнуто этими финиками.
Когда дед приходил на улицу Хэцзе, многие владельцы лавок дарили ему цзунцзы и прочее в знак уважения за то, что исправно заведовал переправой, и хотя дед и кричал: «Куда я понесу всю эту кучу, она же раздавит мои старые кости!», он был благодарен за эти подарки. А добравшись до мясной лавки и заподозрив, что продавцы не захотят брать деньги, предпочитал уходить в другое место, не желая пользоваться их великодушием. Тогда мясник говорил: «Дедушка, ну зачем вы так считаетесь? Я ведь вас не плуг в поле заставляю тянуть!» Но нет, паромщик думал, что это кровавые деньги, их нельзя сравнивать ни
Продавцы знали его и, взвешивая мясо, всегда выбирали лучший кусок, да еще и нарочно взвешивали больше, чем он просил; замечая такое, он возмущался: «Эй, эй, хозяин, не надо мне таких щедрот! Мясо с ноги в городе идет на кальмара с мясными нитями, нечего тут надо мной шутить! Мне нужна шея, мне нужно плотное и клейкое мясо, я же лодочник, мне его потушить с морковью да вином запить!» Получив свое мясо и расплачиваясь, он вначале считал деньги сам, потом поторапливал мясника, чтобы тот тоже посчитал, а мясник, по обыкновению, просто бросал деньги в копилку, и тогда паромщик удалялся с прямо-таки очаровательной улыбкой. Мясник и прочие покупатели при виде его лица не могли удержаться от смеха…
Цуйцуй также знала, что дед, будучи на улице Хэцзе, обязательно зайдет в гости к Шуньшуню.
Она повторяла про себя все, что видела и слышала во время обоих праздников, и в сердце ее зацветала радость, как будто ее что-то ожидало; это чувство было словно неосязаемые подсолнухи, которые видишь, зажмурив глаза ранним утром на кровати, — как будто ясно стоят перед глазами, но не можешь толком рассмотреть и ухватить. «Неужели в Байцзигуане водятся тигры?» — подумала она, сама не зная, почему неожиданно вспомнила это место. Оно находилось на реке Юшуй больше чем в двухстах ли от Чадуна! А потом подумала: «Тридцать два человека на шести веслах, а если ветер попутный, то ставят большой парус — штуку, сшитую из ста полотнищ белой ткани; сперва на такой лодке плывут через озеро Дунтинху, как же смешно…»
Она не знала, сколь велико это озеро Дунтинху и никогда не видела таких больших лодок, а всего смешнее, что она даже не представляла, почему задумалась об этом!
Явилась целая толпа путников, а с ними коромысло с ношей, были люди, похожие на тех, кто ездит по казенным делам, а еще были мать с дочкой. Мать была одета в крепко накрахмаленное синее платье, на щеках девочки рдели два намазанных красным кружка, а сама она была наряжена в новую одежду, которая не слишком удачно сидела на ней; обе ехали в город поздравить родственников и посмотреть на гонки. Когда вся компания расселась в лодке, Цуйцуй, разглядывая девочку, стала перегонять паром на другой берег. Она предположила, что девочке лет тринадцать-четырнадцать, вид у нее был очень изнеженный, наверняка еще никогда не уезжала от матери. На ногах девочки красовалась пара остроносых, подбитых гвоздями и натертых маслом башмачков, на которые налипло немного желтой грязи. Штаны были из зеленой ткани с фиолетовым отливом. Увидев, что Цуйцуй разглядывает ее, девочка уставилась на нее в ответ; глаза ее блестели, как два хрустальных шарика. Она была чуть стеснительна, чуть скованна, и в то же время, сразу видно, невероятно избалованна. Женщина, вероятно, ее мать, спросила, сколько Цуйцуй лет. Цуйцуй хихикнула, с неохотой ответила и в свою очередь спросила, сколько лет девочке. Услышав, что тринадцать, она невольно засмеялась. Мать с дочерью явно были из состоятельной семьи, весь их вид говорил об этом. Разглядывая девочку, Цуйцуй заметила, что у той на руке посверкивает серебряный браслет с узором-косичкой, и капельку позавидовала. Когда лодка причалила и пассажиры один за другим начали сходить на берег, женщина достала монетку, вложила ее в руку Цуйцуй и ушла. В тот момент Цуйцуй напрочь забыла дедушкины правила — не поблагодарила ее, денег не вернула, а только в оцепенении смотрела на девочку в толпе. Но когда пассажиры почти скрылись за вершиной горы, Цуйцуй неожиданно сорвалась, догнала их и уже на самом верху вернула монетку женщине.
— Это тебе в подарок! — сказала та.
Цуйцуй не ответила, только с улыбкой покачала головой и бегом вернулась к лодке.
Добежав до переправы, она услышала, что ей кричат, и повела паром на другой берег. Во второй раз переправлялось семь человек, среди них две девочки, тоже по случаю лодочных гонок одетых во все новое, но они были совсем не так прекрасны, и мысли Цуйцуй все время возвращались к той, что переправлялась до них.
Сегодня паром требовался многим, и девочек было больше, чем обычно. Цуйцуй тянула трос и разглядывала их, поэтому все увиденное — красивое, удивительное, странное — надолго запечатлелось в ее памяти. Когда некого было перевозить, оставалось только ждать деда и вновь и вновь вспоминать ту девочку. Поглощенная своими мыслями, Цуйцуй тихонько напевала:
— В Байгуаньцзи пришел тигр, хочет съесть командира дочек… На старшей — золотые цветочки, на средней — серебряные браслеты, только на мне, младшей, ничего нету, в ушах круглый год соевые росточки…
Из города возвращался деревенский, который видел старого паромщика на улице Хэцзе перед винной лавкой; старик настоятельно предлагал молодому лодочнику свою горлянку с только что купленным ханшином — все это он пересказал Цуйцуй по ее просьбе. Девочка засмеялась — пылкая щедрость деда не знала ни времени, ни места. Переправившийся ушел, и она на лодке тихонько замурлыкала песню колдуна, которую исполняли в декабре, благодаря духа за внимание к просьбам людей.