Соратники Иегу
Шрифт:
— Слава Богу!
Кондуктор захлопнул дверцы дилижанса.
— Эй, кучер, погоняй!
Пока возница хлестал лошадей и тяжелый экипаж раскачивался, трогаясь с места, он затворил дверцы купе.
— Разве вы не сядете с нами, кондуктор? — спросила дама.
— Благодарствуйте, госпожа де Монтревель, я поеду на империале, — ответил кондуктор и прибавил, проходя мимо оконца: — Последите, чтобы господин Эдуард не трогал пистолетов в моей сумке: это опасно.
— Вот еще, будто я не умею обращаться с пистолетами! — возмутился мальчик. — У меня есть пистолеты куда
— Все равно, прошу тебя, Эдуард, ничего не трогай, — сказала г-жа де Монтревель.
— О, не беспокойся мамочка, — сказал мальчуган и тут же прошептал сквозь зубы: — А все-таки, если Соратники Иегу нападут на нас, я знаю, что мне делать!
Дилижанс наконец сдвинулся и покатил дальше на Париж.
Стоял один из тех ясных зимних дней, когда даже люди, верящие в смерть природы, вынуждены понять, что она не умерла, а только заснула. Человек живет семьдесят или восемьдесят лет, ночи его долгой жизни длятся по десять-двенадцать часов, и он сетует, что продолжительность этих ночей сокращает его и без того краткие дни; а у природы, существующей вечно, и деревьев, живущих многие века, сон длится всего пять месяцев; для нас это зима, для них — только ночь. Поэты с завистью воспевают бессмертие природы, которая будто бы умирает каждую осень и воскресает каждую весну. Но поэты ошибаются: осенью природа не умирает — она засыпает, весною природа не воскресает — она пробуждается. В тот день, когда наша планета действительно умрет, она погибнет навеки: улетит в просторы вселенной или низвергнется в бездну хаоса, безжизненная, безмолвная, одинокая, без деревьев, без цветов, без зелени, без поэтов.
Но в тот чудесный день 23 февраля 1800 года уснувшей природе как будто грезилась весна. Под сияющими радостными лучами в траве, окаймлявшей дорогу с обеих сторон, сверкали искры инея, те обманчивые жемчужины, что тают в руках ребенка и радуют взор земледельца, когда они трепещут на ростках пшеницы, едва показавшихся из земли.
В дилижансе растворили все окна навстречу нежданной улыбке небес и люди говорили солнечному лучу, радующему их после столь долгого отсутствия: «Будь благословен, желанный гость, мы боялись, что ты заблудился в густых тучах запада или в бурных волнах океана».
Через час после стоянки в Шатийоне дилижанс внезапно остановился возле излучины реки без всякой видимой причины, вот только навстречу медленно ехали четыре всадника, и первый из них, обогнав остальных на два-три шага, взмахом руки приказал кучеру остановиться.
Возница повиновался.
— Ах, матушка, какие прекрасные лошади! — воскликнул Эдуард, который, не слушая предостережений г-жи де Монтревель, смотрел на дорогу, высунувшись в раскрытое оконце. — Какие лошади! Только отчего все всадники в масках? Мы же не на карнавале!
Госпожа де Монтревель предавалась мечтам (всякая женщина о чем-то мечтает: молодая грезит о будущем, пожилая вспоминает прошлое).
Выйдя из задумчивости, она тоже выглянула в окошко и громко вскрикнула.
Эдуард быстро обернулся.
— Что с тобой, мама? — спросил
Госпожа де Монтревель, сильно побледнев, крепко обняла его, ничего не отвечая.
В дилижансе раздались крики ужаса.
— Да что случилось? — воскликнул мальчик, стараясь вырваться из рук матери, обнявшей его за шею.
Тут в оконце экипажа просунул голову один из всадников в маске.
— Случилось то, мой дружок, — произнес он ласково, — что нам с кондуктором надо уладить одно дельце, которое ничуть не касается господ пассажиров. Попросите вашу достойную матушку принять уверения в нашем почтении и не обращать на нас внимания, будто нас здесь и нет.
Затем он вошел в общее отделение.
— Мое почтение, господа, — сказал он, — не тревожьтесь за сохранность ваших кошельков и драгоценностей и успокойте кормилицу: мы вовсе не хотим, чтобы у нее пропало молоко.
Потом незнакомец обратился к кондуктору:
— Ну как, дядюшка Жером, ведь правда, что у вас припрятано сто тысяч франков в сундуке и на империале, не так ли?
— Что вы, господа, уверяю вас…
— Это казенные деньги, они взяты у бернских медведей; семьдесят тысяч франков золотом, остальное серебром. Серебряные монеты в мешках на империале, золото в сундуке в купе. Все правильно? Мы хорошо осведомлены?
При словах «в сундуке в купе» г-жа де Монтревель снова вскрикнула; значит, ей придется столкнуться лицом к лицу с незнакомцами, которые, несмотря на их любезность, внушали ей настоящий ужас.
— Да что с тобой, мама? Что с тобой? — нетерпеливо допытывался мальчик.
— Молчи, Эдуард, молчи.
— Почему я должен молчать?
— Разве ты не понимаешь?
— Нет.
— Наш дилижанс задержали.
— Но зачем? Объясни, зачем!.. Ах, мама, теперь я понял!
— Нет, нет, — прошептала г-жа де Монтревель, — ты ничего не понимаешь.
— Эти господа просто грабители.
— Берегись, не говори так.
— Почему? Разве это не воры? Вон они отбирают деньги У кондуктора!
В самом деле, один из верховых укладывал на лошадь мешки с серебром, которые кондуктор бросал ему сверху, с империала.
— Нет, нет, это не воры! — сказала мать. И прибавила, понизив голос: — Это Соратники Иегу.
— Ах, вот как! — воскликнул мальчик. — Значит, те самые, которые чуть не убили моего друга сэра Джона?
Мальчик сильно побледнел и стиснул зубы, тяжело дыша от волнения.
В эту минуту один из незнакомцев в маске отворил дверцу купе и обратился к пассажирке с изысканной любезностью:
— Госпожа графиня, к величайшему сожалению, мы вынуждены вас потревожить: нам, или, вернее, кондуктору, надо порыться в сундуке. Сделайте одолжение, выйдите на минуту из экипажа: Жером постарается все закончить как можно скорее.
Потом, с игривой усмешкой, веселым тоном, должно быть всегда ему свойственным, он крикнул кондуктору:
— Верно я говорю, Жером?
С высоты империала кондуктор подтвердил его слова.
Исполняя просьбу незнакомца, г-жа де Монтревель спустилась на землю первая, инстинктивно стараясь загородить собою сына от возможной опасности.