Совершенно секретное дело о ките (Повести и рассказы)
Шрифт:
На плите варилось мясо. Где его достал Николай — никто не знал, Но запах вареной оленины уже заполнил комнату.
— Вот это пир! Вот это пир! — восхищенно повторял Аникей.
— Чего уж там, — скромничали женщины.
— К столу, к столу! — торопил Афанасьич.
…Неведомыми путями занесло на Чукотку эстонку Магду Германовну Апперкот. Давно она здесь. Двух мужей похоронила, детей нет, не возвращается в свои родные, но прочно позабытые края, здесь ей по душе. Широкая, большая, она удивляла Аникея изяществом жестов, строгостью костюма, скромностью
«Чувствуется стиль, — подумал Аникей. — Откуда это здесь, в глуши? Интересно, а какова она в своем кругу, когда выпьет?»
Никто не отказывался, никто не кокетничал, все пили на равных. Узкобедрая Меланья порхала от печи к столу — добровольно взяла на себя роль хозяйки. А от нее уж совсем не мог оторвать глаз Аникей. Заметила она это, разрумянилась.
— Магдочка ты моя, сто лет тебя не видел, — прижимался к продавщице дед. Совсем он за целый день расклеился. — Что ж ты Петра не уберегла?
— Сам сбежал… так ему и надо…
— Жалеет небось, жалеет… — сокрушался дед.
— Ты бы меня пожалел, Афанасьич, а? Переходи ко мне, у меня теплей, — смеялась она.
— Дак с тобой и на снегу не замерзнешь. Вот ты какая теплая!
— Афанасьич! Афанасьич! — притворно строго заметил Аникей. — Без рук! Без рук! А то ведь оштрафуют…
— Не надо, начальник! Тихо!
Марков намекал ему на давнюю историю перед полем. Тогда, в Анадыре, в ожидании вертолета все жили на авиаплощадке, в палатке, чтобы не разбегаться и при случае никого не искать. Но как-то вечером дед пропал. Как потом выяснилось, он пробрался ночью в здание экспедиции и приставал к сторожихе, обещая любовь. В конце концов она вызвала милицию, каюра забрали, утром начальник партии старика вызволил, но тому пришлось уплатить рубль штрафа.
Не поняла старуха тонкой души полевика, его возвышенных устремлений, и было ему обидно не так за поведение сторожихи, как за малую цену штрафа.
— Начальник! Молчок!
— Не буду, не буду… — согласился Аникей.
— А у нас в Пярну, бывало, как соберутся, так и поют на стадионе, тысяча народу — и все как один хор. Стоят все и поют. Хорошие песни! Я их уже и забыла…
— Помню, — сказал Марков. — Видел по телевидению. Много эстонцев — и все поют. Седой старик дирижирует.
— Зачем это они все поют? — не унимался дед.
— Ну, настроение хорошее, — вставил Николай.
— Вот, Афанасьич, посмотри на Магду Германовну. Видишь, какие у нее руки? А у их мужиков кулаки еще больше. Так если б они в свободное время не пели, они бы хулиганили. Что б тогда было? То-то! Пусть уж лучше поют, да? — сказал Аникей.
Магда улыбнулась. Согласно кивнула.
— А Петро под твою дудку не пел! — бушевал дед. — Хорош был кореш!
— Ох, — вздохнула Магда и наклонилась к Аникею. — Он третий у меня. Совсем забывать стал, со мной не жил. В тундру уезжал… Тут в Ольховке его бабы хвалили.
— Можно, Магда? — спросил Николай.
— Давай, чего там!
— Она сцены ему устраивала. А под конец
— Хороший костер был! — засмеялась Магда.
«Гм… не приведи господи», — подумал Аникей.
На минуту все замолчали. Слышен был дождь.
— Опять потеплело, дождь, — сказал Николай.
— Теперь они зарядят, — подтвердила Меланья. Она встала, пошла за гитарой. Вернулась к столу. — Этот дождь надолго.
— А как вы узнаете? — спросил Аникей. — По каким приметам?
— А у нас все приметы к дождю, — засмеялась Меланья.
Погас свет, электростанция перестала работать — двенадцать ночи. Зажгли керосиновую лампу. Аникей сходил в кладовку, достал из рюкзака несколько свечей, расставил их по углам.
— Сколько времени прошло, — обнял дед Магду. — Вот и свиделись наконец — с Ольховкой, с рекой, с тобой вот…
— Ну и как река? Как Ольховка?
— Как? Человек и тот худшает за время. Так и река… или возьми опять лошадь…
— Значат, я худшаю, — смеялась Магда.
— Э-э, нет… — пошел дед на попятную. — У тебя с возрастом только характер портится.
— Да?
— Да. Вреднеет, я бы сказал. Эй! Давай веселую, Меланья!
Меланья перебирала струны, настраивала.
— Там далеко, на севере холодном, я был влюблен, не зная почему, — затянул дед.
— Чуть потише, Афанасьич, соседи сбегутся.
— Соседи уже спят!
Меланья ударила по струнам, тихо запела:
Не печалься, мой маленький мальчик,
Если болен, врача позову.
Мама, мама, мне врач не поможет!
Я влюбился в девчонку одну!
— Эх, — вспомнил про палец Коля Кузьмичев, — если б не рука, я бы сыграл! Я бы показал класс! — И, тряхнув хмельной головушкой, закричал истошным высоким голосом припев:
Мама, мама, мне врач не поможет,
Я влюбился в девчонку одну-у!
Марков не сводил глаз с Меланьи, любовался ею, тепло ему было. А она пела:
У нее, мама, черные брови,
Голубые большие глаза.
Юбку носит она по фасону
И вертлявая, как егоза.
«Репертуарчик, скажем прямо, довоенный, — удивлялся про себя Аникей. — Откуда он здесь сохранился? Стоп… Глаза! Глаза…» Аникей понял, что его смущало в лице Меланьи. Он подсел к девушке поближе, чтобы еще раз посмотреть ей в глаза, когда она поднимет голову.
Она подняла голову и улыбнулась. Ее большие, с чукотским разрезом глаза были серого цвета!