Сожги в мою честь
Шрифт:
Сторожевая псина расслабляется: привык, что я хожу по коридору туда-сюда. И – роковая ошибка – снова утыкает свою репу в дерьмовую газетенку.
Вот он, мой миг – и я его использую.
Правой рукой отбрасываю вбок дверь, направляю ствол в пасть ублюдка. Тот вздрагивает! Смятение в глазах! Понимает, что промедление смерти подобно. Он проворен, настоящий профи. Секунда – и он швыряет газету, откидывает полу пиджака, хватается за кобуру, но слишком поздно: я стреляю, пока не подстрелили меня. С идиотским видом охранник падает набок, как подрубленный, с пулей в середине
Бонелли – один из них, прогнивший до мозга костей.
Шум его разбудил.
Он тоже реагирует быстро, куда быстрее, чем его громила. Едва видит труп охранника, меня, как мгновенно оценивает ситуацию. Я слишком далеко, чтобы он мог кинуться. Спасти свою жирную тушу можно одним способом – достать оружие. Это он и пытается поспешно сделать. Мешает ожирение, его движения – одна потеха.
Тем временем я перехватываю пистолет другой рукой. Хотя первый выстрел и был удачным, все же левая рука действует у меня не так ловко. И все равно – промахнуться на таком расстоянии невозможно. Поехали! Да начнется праздник! И спускаю курок. Пуля впивается в правое колено. Траектория просчитана, я ведь хочу убить его не свинцом.
Коленная чашечка и мениск взрываются. Бонелли кричит от боли, роняет свой глок, чтобы зажать рану – напрасный рефлекс. Хотя он и стискивает ногу изо всех сил, кровь обильно сочится между пальцев.
Его страдания – всего лишь разминка. Я подхожу, вожу стволом беретты, прицеливаясь в разные части тела. Он поднимает глаза, понимает, что у меня на уме, и умоляет:
– Не надо! Сколько тебе заплатили? Убери пушку, я дам в десять раз больше.
Отделаться так легко? Ну нет! Три негромких «пум» звучат в ответ на слезную просьбу. Он вопит – любо-дорого посмотреть, продырявлено второе колено и обе руки. Готово, голубчик в моей власти – распятый на сиденье, не в силах дать отпор.
Из предосторожности откидываю его оружие на багажную полку. Пусть полицейские изымают, плевать: на моих руках перчатки, отпечатков не найдут. Экспертизу ДНК тоже не смогут сделать. Вот почему я позволяю себе такую роскошь – плюю ему в лицо. Детская выходка, но становится легче на душе.
– На кого ты работаешь? – стонет Бонелли. – На Турка? Нет, на Вайнштейна, я догадался по твоим тряпкам… Этот сукин сын хочет сожрать все… Ты тоже грязный жид, как и он, да? Мм, Гитлер плохо поработал, надо было отправить в газовые камеры ваших матерей.
Наплевать на его оскорбления, на его антисемитизм, больше всего я слежу за тем, чтобы не ответить. Желаю, чтоб он сдох, не зная за что или по чьему приказу. Пусть и хочется осыпать его проклятьями, такого подарка – услышать мой голос – я ему не сделаю. Быть убитым в неведении – нет ничего более жуткого. Не знать, кого проклинать, чье имя ненавидеть.
Поезд набирает ход. Пора переходить ко второй фазе.
Для начала вынимаю из кармана рулон скотча. Бонелли знает толк
– Жид пархатый… Передай Вайнштейну, что за меня отомстят… Перережем всех… Пусть ходит и оглядывается… И семейку его тоже… Мои люди за меня…
Я так и не узнаю, что его люди сделают с многочисленным племенем Вайнштейна, Бонелли слова не может сказать – рот заклеен крест-накрест.
Стоп-кадр. Я прерываюсь на секунду – полюбоваться, так долго пришлось ждать этого мгновения. Странное зрелище – дьявол, подыхающий от страха. Зрачки расширены, глаза полны слез. Кто бы мог подумать, что великий Бонелли, крестный отец корсиканского клана, может скулить, как младенец? Из-под него течет – наделал в штаны. В его оправдание предположу, что он слишком страдает, чтобы контролировать свое тело. Чем сильнее он мучается, тем лучше: о таком мне и не мечталось.
Поезд подъезжает к Макону, нужно заканчивать.
Без особых церемоний валю ублюдка на пол. Повсюду кровь. Он стонет, дрожит, не отводит от меня глаз, бледный – совершенно сдрейфил. Похоже, спрашивает себя, что я буду с ним делать. Скоро узнает – ждать не придется.
Ухожу за сумкой. Когда возвращаюсь, лицо Бонелли белое как мел. Страх борется в нем с болью. Как я его прикончу? Он боится самого худшего – и правильно.
Расстегиваю сумку, достаю две канистры.
И тут Бонелли понимает.
Я сожгу его заживо.
Он трясет головой, словно пытаясь сказать: «Нет, только не это, только не смерть в пламени!».
Да, бедный мой клещ, ты издохнешь в огне, как было обещано белому надгробному камню.
Через семь минут электропоезд остановится. Времени на работу в обрез.
Я открываю канистры, стараясь не облиться, обрушиваю литры бензина на Бонелли. Он моргает, ослепленный, издает полузадушенные крики. Такая вонь, просто мерзость. Через мгновение вонять будет жареным мясом.
Выплескиваю остатки на сиденья купе, ставлю канистры – они расплавятся, кладу перчатки в сумку, надеваю другие, чистые, выхожу в коридор.
Осталось сыграть последний акт. «Зиппо» – лучше зажигалки не найти, не гаснет на ветру. Открываю, чиркаю кресалом. Пламя вспыхивает с первого же поворота колесика.
Бросаю горящую зажигалку на тело, огонь охватывает его в одно мгновение. Несмотря на раны, насекомое дергается, извивается, катается по полу. Я задвигаю дверь, последний раз смотрю, как он мучается, и ухожу – покой наконец опустился на мою душу.
Начиная с этой секунды, каждый мой шаг четко рассчитан.
Я жду, когда поезд подъедет к Макону, чтобы перейти в соседний вагон. Одежда липнет к телу, просто ужас, как все взмокло. Так, я в другом вагоне, вытираю пот, пробираюсь на места второго класса. Здесь купе набиты битком, пассажиры собираются выходить.
С равнодушным видом человека, который ни о чем не думает, смешиваюсь с толпой, терпеливо иду вместе со всеми, глядя под ноги. Поезд останавливается. Лишь только двери открываются, люди поспешно выбираются, навьюченные, будто ослы.