Спасая Амели

Гольке Кэти

Часы пробили девять. Рейчел не могла больше читать, не могла усваивать информацию, но знала, что захочет услышать объяснения отца – позже, когда немного поспит и переварит увиденное. Она разложила бумаги на отцовской кровати и сфотографировала их одну за другой. Рейчел как раз возвращала последние папки в тайник, когда у нее перед глазами возникли слова, написанные отцом на папке Герхарда: «“Вводим субъект В-47”. Субъект В-47 – это же я!»

Она достала свою папку, перелистала до последней страницы, прочла. Рейчел не просто была частью эксперимента. Она сама являлась «экспериментом и необходимым элементом других экспериментов». Рейчел почувствовала, как все поплыло у нее перед глазами. Свет померк. Девушка тряхнула головой, заставляя себя сосредоточиться. Уже другим почерком, не похожим на почерк отца,

в конце были сделаны записи: «Крайне важно, чтобы данный субъект произвел потомство, тогда цель эксперимента будет достигнута. Несогласие повлечет за собой прерывание эксперимента. – Доктор Дж. Менгеле».

«Тот самый доктор Менгеле, который не любит преград. Мой отец, который предвкушает окончание эксперимента. Они рассчитывают, что я выйду замуж за Герхарда. Я была рождена, чтобы выйти за Герхарда Шлика – или кого-то очень на него похожего! Именно это имел в виду отец, когда настаивал на том, чтобы я демонстрировала интерес к замужеству, выбору супруга и проявляла нежелание возвращаться в Нью-Йорк». Рейчел закрыла глаза. Внутри у нее все переворачивалось. Девушка пыталась взять себя в руки. «Кристину убили потому, что она не смогла произвести на свет “совершенного” ребенка. Герхарду приказали жениться на мне – мы оба часть этой тошнотворной программы размножения. А теперь, когда эти люди устранили Кристину, они намерены вновь вернуться на рельсы эксперимента. Но что будет, если я их ослушаюсь?»

Девушка собрала документы, сунула их в портфель, застегнула замок. Спрятала портфель под кровать, убедившись, что он лежит под таким же углом, что и раньше. Выключила свет, раздвинула шторы и уставилась в темноту, пытаясь осмыслить то, что прочла.

Рейчел не верила в Бога – ее воспитали так, что она считала религию опорой для слабых. А она, принадлежащая к элите, слабой не была. Но впервые в жизни девушка жалела о своем неверии. Она чувствовала себя слабой и нуждалась в помощи.

14

«Мой любимый Фридрих,

ты ни за что не поверишь в то, что случилось…

Юные беженцы и местная детвора просто прелесть, такие доверчивые, жаждут внимания – и яблочного штруделя! Их сладкие голоса напоминают тембром голоса херувимов и практически не нуждаются в постановке!

Курат Бауэр попросил меня проследить за ними – и когда их нимбы временами немного тускнеют, и когда малыши вновь начинают вести себя лучше. К моему величайшему изумлению, эту задачу оказалось выполнить намного легче, чем я представляла. Дети с радостью стараются быть частью веселого коллектива. А что может быть веселее, чем детский хор? Даже Генрих Гельфман – настоящее сокровище, моя радость, наслаждение, – хотя по-прежнему упорно отказывается отдавать твоего младенца Иисуса. Не знаю, что на него нашло, но у меня не хватает духу давить на него.

Передать не могу, мой дорогой супруг, как эти дети наполняют мое сердце, как их вопросы не дают закостенеть моему разуму, а их маленькие ладошки в моей руке, когда мы возвращаемся из школы, придают смысл моей жизни.

Я люблю тебя, мой дорогой. Возвращайся скорее домой и сам все увидишь. Ты их тоже полюбишь».

Фридрих лег на спину на койку, сложил письмо. Закрыл глаза, сжимая послание жены. Перед его внутренним взором возникла ее улыбка – улыбка настоящего ангела.

Когда Фридрих впервые прочел о предложении курата Бауэра, он заволновался. От фрау Фенштермахер он знал о том, каким кошмаром была ее работа с детским хором – много недель об этом слышала вся деревня. Фридрих понять не мог, почему курату вообще пришло в голову обратиться к его жене с подобным предложением – как на это пошло руководство, как согласились родители-католики, пусть даже оплата у Лии была минимальной – настолько ей хотелось получить эту работу.

Фридрих покачал головой и спрятал письмо за пазуху, рядом с сердцем. Лия была не только красавицей, она еще и пела, как ангел. Надо отдать должное бабушке, которая с детства учила внучку читать ноты и играть на пианино. В Обераммергау это было явлением обычным –

как среди католиков, так и среди протестантов и евреев. Музыка являлась важным предметом обучения – пение было обязательным для всех, и к нему часто добавлялась игра на каком-нибудь инструменте. Особенно это относилось к детям католиков – с ними с младых ногтей начинали заниматься музыкой, пением и актерским мастерством. Кроме того, детей обучали резьбе по дереву или хотя бы умению радушно принимать гостей. А как еще деревушка могла подготовиться к тому, чтобы каждые десять лет ставить «Страсти Христовы» и при этом целый год принимать у себя желающих их посмотреть?

Но Лия не имела специального педагогического образования. Ничего из этого не выйдет, и Фридрих боялся за душевное состояние жены, если священник по какой-то причине заберет свое предложение назад или предложит работу другому человеку – тому, кто будет лучше подготовлен или окажется католиком. Жаль, что он не мог предостеречь Лию, возможно, даже отговорить ее принимать это предложение.

Но оказалось, что в сердце его жены зажегся огонек. Фридрих заметил это в торопливом почерке, которым было написано ее письмо. Лия просто светилась – он понимал это из ее слов, из того, как чуть заметнее над строчкой подскакивает буква «t», как весело закручен хвостик у «k». Выяснилось, что его жена – прирожденный педагог, строгий, когда необходимо, но умеющий стать для детей добрым наставником и советчиком. Она сама не раз в этом признавалась. Впервые с тех пор, как они поженились, Лия почувствовала свою силу.

Как он мог запретить ей это или отговаривать ее? Если ничего не изменится (Фридрих представить себе не мог, каким образом это произойдет), ей понадобятся поддержка и радость, которую давала ей такая жизнь. Да и заработок Лии пригодится.

Фридрих достал из кармана фигурку младенца, которую вырез'aл из сосны в редкие свободные минуты, провел большим пальцем по ее лицу, ручкам и ножкам.

С тех пор как они вошли в Польшу, его подразделение только тем и занималось, что уничтожало поляков [19] . Фридриха на прошлой неделе не послали жечь синагогу, но его приятель Гюнтер Фридман вернулся с задания белее мела. Он шепотом поведал о том, как они согнали мужчин, женщин и даже детей из деревни в синагогу. Уже закрывая дверь, Гюнтер встретился взглядом с девчушкой, и ростом, и возрастом напомнившей ему Гретель – дочурку, которая осталась дома. Гюнтер сказал, что девочка, казалось, лучше, чем он сам, понимала, что происходит. По приказу он задвинул засов снаружи, и его подразделение сожгло синагогу дотла. Крики несчастных – раздававшиеся до тех пор, пока беззащитные люди не задохнулись в дыму, – несколько дней стояли в ушах у Гюнтера. И долго еще липкий запах горящих волос и плоти не выветривался из его кителя. Фридриху показалось, что его вот-вот стошнит.

19

«В период с 1 сентября по 26 октября 1939 года, пока территория Польши находилась под управлением немецкого военного командования, военнослужащие вермахта совершили 311 массовых казней польских военнослужащих и гражданских лиц». (Юбершер Г. Военная элита Третьего рейха / Герд Юбершер. – Варшава: Беллона, 2004. – С. 41.) (Примеч. ред.)

Он больше не мог убивать людей, быть частью машины-убийцы, уничтожавшей сельских жителей, которые были виноваты только в одном – они оказались на пути у немецкой армии. Но с другой стороны, Фридрих понимал: выбор у него невелик. И ничего хорошего ему этот выбор не сулил.

Он едва не испачкал младенца Иисуса, когда погладил его грязным пальцем. Фридрих вспомнил малыша Генриха, его интерес к младенцу Иисусу – Лия написала, что так и не смогла забрать фигурку у самого трудного, но тем не менее любимого ученика.

«Генрих Гельфман? Любимый ученик?» Фридрих покачал головой. Лия ослеплена любовью. Неужели всех детей, так же, как и Генриха, привлекают другие дети, младенцы?

Впервые за время пребывания в Польше Фридрих улыбнулся, ему стало теплее. «А разве можно не любить детей? И что может быть дороже моей Лии? Я не могу подарить ей ребенка, но когда она растворяется в этих детях, они становятся ее семьей. У нее вновь появляется желание жить».

* * *