Спасти огонь
Шрифт:
Смертный приговор Хосе Куаутемоку тоже был результатом накопления. Оно началось в ту минуту, когда он позвонил в дверь Эсмеральды. Посмотрел по сторонам, остерегаясь лишних глаз. Ни одного возможного свидетеля не было видно. Но он не заметил, что со второго этажа дома метрах в семидесяти за ним наблюдают. Будь он приземистым и чернявым, как большинство мужиков в тех краях, его бы не опознали. А высокого накачанного блондина вычислить — как два пальца.
Машина долгие месяцы бродил по пустыне. Высасывал сок из опунций, питался цветами юкки и корнями. Ставил силки; попадались мыши, пару раз — лягушки. Жрал он их сырыми, чтобы огонь не выдал его «Самым Другим», которые не оставляли надежд устроить ему курс лечения свинцепрофеном. С еще одним выжившим в бойне товарищем Машина бежал в горы. Но эти козлы и туда за ними полезли.
Машина и второй мужик прятались в пещерах, заползали в логова койотов, делали себе плащ-палатки из веток акации, чтобы слиться с местностью. И все равно его только чудом не порешили. На воробьиную слюнку от смерти был. Однажды они заспались, не проснулись с рассветом. Преследователи заметили их издалека: солнечный луч сверкнул на пряжке ремня того второго мужика. Сразу поняли, что это они: в природе ничто такого блеска не дает. И начали палить. Машина и его приятель проснулись от свиста пуль. Машина откатился за груду камней и схоронился. А второму лузеру не повезло. Ему дважды всадили в живот. Он взялся вопить: «Помоги! Помоги!» Машина попробовал высунуться, но над головой снова засвистели пули. «Если я с места двинусь, меня тоже поимеют, кореш». И точно — выползи он из укрытия, было бы там два трупа. Он попытался рукой дотянуться до товарища и оттащить к камням, но того добили выстрелом в голову.
Машина стал отступать. Вокруг все так и кипело, пули чиркали по камням. Он углядел щель между утесами. Щель прямо-таки звала в нее просочиться. Но до нее было метров тридцать по открытому пространству. Делать нечего. Пополз меж кустами. Выстрелы становились все чаще, как барабанная дробь. Он понял, что дело совсем швах, и решил рискнуть. Вскочил на ноги и понесся, как безголовая курица. Добежал до утесов, юркнул в щель и рванул дальше, не останавливаясь, пока дыхалка не кончилась, но к тому времени он уже был далеко за третьей базой.
Несколько месяцев скитался по горам. Потом наступила зима, и стало совсем туго. Днем температура поднималась до двадцати восьми, ночью падала до минус семи. Разборка-то приключилась летом, когда днем случалось сорок четыре в тени, и одет Машина был в тот момент легче лодочника, катающего туристов в Акапулько. Для зимы явно неподходяще. У него началось воспаление легких. Они словно горели изнутри, будто туда залили дизель и подожгли. В лихорадке он стал бредить. Ему мерещились монстры, они гнались за ним по пятам. Он ходил во сне, метался по темной глуши, шарахался от них. По утрам очухивался весь расцарапанный, в изодранной одежде, как будто с ним пума брачные игры вела.
Он кашлял кровью. Забрызгивал опунции алыми каплями. Яркой свежей кровью. Кончалась пневмония — начинался понос. Брюшной тиф и дизентерия разом разъедали стенки его кишечника. Он испражнялся кровавыми медузами. Но не сдавался. Как же он иначе вернется к своей фэтилишес? Он припадет к ней на грудь, а она обласкает его и залечит его раны. Она его свет. Единственный смысл ногтями и зубами держаться за эту дрянь, которую принято называть жизнью.
Иногда он спускался с гор, делал вылазки в разные эхидо. Дожидался темноты. Крал еду у людей, которым самим почти нечего было есть. Пару тортилий, козий сыр, яйца. Хватал и, как зверь, возвращался в глушь и только там, давясь, пожирал добычу. Людям на глаза не показывался. Стоит «Самым Другим» засечь его, он, считай, не жилец. Они его, маслорожие, хорошо знали. Чего ему, дураку, на жопе ровно не сиделось, когда он работал с «Киносами». Нет же ж, блядь. Хотел быть на доверии у дона Хоакина, делать грязную работенку, прослыть бездушным убийцей и лучшим прокачивателем тачек. Он проклинал себя за былое стремление попасть на доску наркопочета. Не высовывался бы — сидел бы сейчас развалившись в кресле, с пивком и смотрел бы, как «Америка» играет. Куда там. Хорошо быть звездой картелей, когда бегать по кустам не надо. Если хоть одна живая душа заметит его в эхидо, на ранчо или просто где-нибудь на дороге и скажет кому надо, видал, мол, такого-то и такого-то типа, его преследователи тут же поймут: «Точно этот козел, Машина. Где его видели?» И все. «Самые Другие» не успокоятся, пока его не щелкнут.
Паскуды неблагодарные. Когда они на мойках да на перекрестках стеклышки в машинах протирали, «Киносы» им работу дали,
Машина блуждал без цели. От любого шума полошился. Даже если перепелка ворковать начинала, кидался на землю. Кругом слышал и видел одних врагов. И до одури хотел поесть снова по-человечески, сидя за столом. Так он шлялся несколько месяцев, пока не вышел к Рио-Браво, в районе Бокильяс-дель-Кармен. Перешел реку, которая зимой превращалась в крохотный ручеек, и ушел в глубь Техаса. Ему удалось обойти стороной пограничников и толпы туристов в национальном парке Биг-Бенд. Закоченелый, голодный, в жутких лохмотьях, в сапогах почти что без подошв он ночами перебрался до Алпайна. Так привык к животной жизни, что питался только отбросами со свалок. Обкусанными тамалес, просроченной ветчиной, почерневшими бананами, лопнувшими помидорами, заплесневелыми шоколадками. Даже в гринговских краях держался тихо. Знал, что «Самые Другие» и здесь его могут достать. Расслабляться было рано.
Как-то ночью ему удалось забраться в товарняк, идущий на восток. По крышам он пропрыгал до вагона, в котором везли мешки с кукурузой. Под стук колес уснул и впервые за многие месяцы проспал двенадцать часов подряд. Проснулся, не понимая, где находится. Поезд тормозил. Машина прочел название станции: Рокспрингс. Знакомое местечко. Еще мальчишкой он нелегально ходил через границу, работал на ранчо Бейкера погонщиком лонгхорнов.
Как только поезд снизил скорость, Машина спрыгнул. Фа-кин козлы из миграционки, мексы, которых угораздило появиться на свет в какой-нибудь вонючей больничке по эту сторону границы и получить гринговское гражданство, знали, что в товарняках полно зайцев-нелегалов. Сволочи из бордер-патруля у картелей прикормлены — это он тоже знал, — и, если его загребут, он достанется «Самым Другим» как не хрен делать. Он откатился по насыпи в чапарраль. Затаился и увидел, как из других вагонов сыплются нелегалы. Не меньше десятка скатились в траву. Не знают, дураки, что бежать нужно следом за поездом. А они только колючек себе насажали и рванули в глушь. Это зря. Бордеры уже их там поджидают с собаками, машинами и всей петрушкой.
Машина пролежал в кустах до темноты. Когда стало ясно, что миграционщики слились, пошел в городок. Вспомнил, что там в одном магазине у него Друган работал. И точно, стоит за прилавком, только пузо отрастил и поседел весь. Признали друг дружку, обнялись. Тот ничего не знал про картельные похождения Машины. Когда они в последний раз виделись, Машина еще ковбоем подвизался. Друган, по имени Сехисмундо, вызвался найти ему работенку где-нибудь на ранчо в окрестностях. На ранчо мигра не совалась, можно было жить спокойно.
Машина попросил позвонить. Не терпелось ему узнать, как там его большая любовь Эсмеральда. Он опасался, что ее казнили ему в наказание. По телефону долго не отвечали, потом подошла какая-то тетка. Машина спросил, а где жена. Тетка объяснила, что Эсмеральде трудно говорить, ей же язык отрезали: «Вы ее и не поймете даже». Машина, как загнанный зверь, метался по магазинчику, пока слушал, что ему пытается сказать его сисястенькая. На том конце как будто обезьяна чего-то булькала. Он молча слушал и ни хрена не понимал. Каждый мык Эсмеральды закипал в нем яростью. Он живьем четвертует тех, кто ее так изувечил. «Я скоро к тебе приеду», — пообещал он. Рассказал, где был, и поклялся больше никогда не оставлять ее одну. Трубку повесили, и Машина, то ли от усталости, то ли от долгого озверения, впервые с детства заплакал навзрыд.