Старый дом (сборник)
Шрифт:
— Сын, сын! — засмеялась сестра. — А вам кого хотелось?
— А мне все одно, хоть парень, хоть девка! Так и так мне придется нянчить, я для всех одинаково бабушка. Лишних не будет, все свои, родные! — Вспомнив о своем, она принялась суетливо развязывать узелок, приговаривая при этом. — Ах ты, боже мой, чуть не забыла! Про гостинцы, говорю, чуть не забыла. Здесь у меня домашние пирожочки, да в лавке купила конфет в бумажке. Передашь, поди, милушка?
Сестра замахала на нее руками:
— Что ты, что ты, бабушка, у нас этого делать нельзя, строго запрещено! Все, что потребуется, ей дадут здесь. А то, чего доброго,
— А отцу, милушка, совсем некогда. Он у меня шофером работает, услали куда-то на три дня. Он-то сына ждал, помощничка, обрадуется, поди!
Сестра взялась за дверную ручку, чтобы уйти, Олек-сан несмело остановил ее:
— Скажите, как там Кабышева? Вы должны знать… Кабышева Глафира, ее сегодня на машине доставили.
Сестра оглядела Олексана с ног до головы и сухо на ходу бросила:
— Вы ее муж? Она сейчас в операционной…
Стеклянная дверь со звоном захлопнулась. Звон этот раздался в ушах Олексана оглушительным раскатом, грома. Он тяжело опустился на скамью. Старая женщина, не обращая на него внимания, аккуратно завязывала свой узелок и бормотала себе под нос: "Эк-кая беда, скажут же: заразу, говорит, занесешь! Какая зараза может быть в хлебе? Который год едим, и все ничего, слава богу, покуда здоровы, на болезни не жалуемся… Видно, придется обратно нести, коли не берут передачу. И то, дома внучат угощу, пирожки славненькие…" Не переставая рассуждать сама с собой, она ушла, с Олексаном они не обменялись ни словом. Счастье с несчастьем рядом ходят, да друг с дружкой не знаются…
Олексану теперь на месте не сиделось. Он вышел во двор больницы. Прохаживаясь взад-вперед, одну за другой курил папиросы; узнав у няни, где операционная, долго стоял под окнами, стараясь что-нибудь услышать. Но окна в хирургической даже летом были с двойными рамами, через плотно задвинутые занавески ничего не видно, мелькают лишь неясные тени.
За эти часы мучительного ожидания перед глазами Олексана прошла вся их совместная жизнь с Глашей. Он нещадно ругал себя за то, что ссорился с Глашей, был несправедлив к ней. Теперь причины этих ссор казались ему мелочными и ненужными. Все то, в чем он когда-то упрекал Глашу, сейчас отступило перед большим горем, в сердце у него осталось лишь одно: Глаша должна жить!
…Когда в больших окнах больничного корпуса зажглись огни, Олексана позвали к главному хирургу. Им оказался тот самый мужчина, который зло накричал на Олексана, только теперь он был без халата и белой шапочки на голове. Неслышно расхаживая по узкому, вытертому ковру, он теперь говорил спокойно и лаже с сочувствием:
— …Будет жить. Мы сделали все, что могли, Кабышев. Вы, я вижу, сильный человек, поэтому не собираюсь ничего скрывать. Ваша жена сейчас в тяжелом состоянии, но мы ее поставим на ноги. Она, я надеюсь, выздоровеет, у нее завидно крепкий организм. А ребенок…
Он движением руки остановил Олексана, порывавшегося что-то сказать. Понизив голос, хирург произнес:
— Ребенок родился мертвый. Медицина здесь бессильна.
— Почему? — сдавленно спросил Олексан, чувствуя, как голова наполняется гулом. Усилием волн он заставил себя прислушаться к доносившимся сквозь
— Ребенок был очень крупный, она не могла разродиться. Он задохнулся еще в чреве матери. Асфиксия… Ее доставили слишком поздно. Вы здравомыслящий человек, как же не могли понять, что медлить нельзя?! Ни одной минуты! Тем более, вы ждали первого ребенка…
Олексан больше не слушал, что ему говорил главный хирург. В голове у него безостановочно гудел огромный колокол, он перестал слышать другие звуки. Он с трудом поднялся с дивана, пьяной походкой вышел из кабинета. На крыльце он постоял, держась рукой за столбик и озираясь вокруг, словно заблудившийся человек, затем сгорбился и нетвердыми шагами двинулся по дороге.
Спустя часа три после того как Глашу увезли в больницу, домой вернулся Гирой. Окинув двор привычным хозяйским глазом, он сразу заметил непорядки: тут и там валялись клочья сена. Догадавшись, в чем дело, он по лесенке взобрался на сенник и увидел следы "хозяйничанья" Васьки Лешака: аккуратная кладка с сеном была разворошена, разбросана по всему сеннику в беспорядке. При виде такой картины самовольного вторжения в его владения он рассвирепел. Выкрикивая бессвязные ругательства, принялся с ожесточением топтать и расшвыривать ногами сено. "Нате, жрите, подавитесь моим добром! Жрите, дьяволы!.." Со стороны можно было подумать, что всегда трезвый и рассудительный Самсонов напился вдрызг и пляшет у себя на сеновале в избытке пьяного задора.
— Не для вас оно было припасено, ироды! Последний кусок изо рта тянут, холеры!.. Чтоб вам руки скрючило, шайтаново семя! Ы-ы-ых…
Наконец он изнемог и, продолжая клокотать от бессильного гнева, с грохотом ввалился в дом. Увидев жену, которая беззвучно плакала возле печки, он распалился еще больше:
— Ты-ы, слепая ворона, куд-да смотришь?! У тебя из-под носа весь дом утащат, а ты и не заметишь! Вам бы только на готовом жить, а откуда что берется, вам на это наплевать!.. Из сенника полкладки сена увезли, ты хоть это узрила? Чего молчишь, ну?!
Авдотья от страха лишилась языка. И без того небольшая ростом, она вся сжалась в комочек и ждала побоев. А муж продолжал кричать и топать ногами, размахивая перед ней костистым кулаком. Авдотья еле осмелилась поднять голову, в глазах ее застыли слезы:
— Осто, Гирой, пожалел бы хоть родную дочь. В больницу ее отправили, чуть живую. Неужто можно на голых досках…
При упоминании о дочери Самсонов несколько смягчился, махнув на жену рукой, сварливым голосом передразнил ее:
— На голых досках! Не твоего ума дело. Э, да что тут с тобой рассусоливать…
Он потоптался на месте и вышел во двор. Бросились в глаза клочки сена, не утерпел, схватил грабли и принялся с ожесточением сгребать: зря добро пропадает. Хотел подбросить охапочку сена лошади, но раздумал: лошадь колхозная, потерпит.
Лишь к вечеру на некормленой лошади Самсонов выехал в Акташ — проведать свою дочь. Хоть и отвезли ее в больницу, но кто знает, как она там. Чужие люди, небось не станут болеть за нее душой. Отец — он всегда отец. От зятя теперь не приходится ждать хорошего: ишь, на тестя руку поднял, поганец! Эх, ошибся ты, Самсонов, большую промашку допустил, выдав Глашу за такого человека! Да ведь кто мог знать, что оно так получится? Кабы наперед тот ум, что приходит опосля…