Старый дом (сборник)
Шрифт:
Голодная лошадь, то и дело спотыкаясь, еле плелась. Самсонову надоело понукать ее: все равно без толку. Пока проехал половину дороги, стало совсем темно. Самсонов сидел в телеге, свесив ноги к отдавшись невеселому течению мыслей. Но тут лошадь и вовсе стала. Он поднял голову, чтобы прикрикнуть на нее, но окрик застрял в горле: уцепившись за узду, там, впереди на дороге, стоял Олексан. Самсонов стал торопливо выбираться из телеги. Олексан качнулся всем телом и медленно двинулся к нему.
— A-а, ты? — сквозь зубы процедил он, и от его голоса Самсонов
— Я, Олексан, я… Еду вот в Акташ, узнать, как там с Глашей. A-а ты… от нее идешь, стало быть?..
Он не успел докончить; Олексан схватил длинный конец вожжей и, коротко размахнувшись, полоснул тестя поперек плеча. Самсонов порывался увернуться, но его настиг второй удар, затем третий…
— Кар-рау-у-ул, помогите! Убиваю-ю-ю…
Рука Олексана железными клещами сдавила ему грудь. Слабым, задыхающимся голосом выдавил;
— Душу оставь… Олексан…
Олексан разжал руки, и тесть рухнул на дорогу. Напоследок Олексан дважды перекрестил его вожжами, приговаривая звенящим шепотом:
— Это за Глашу!.. Это за сына!..
Отшвырнув вожжи, не оглядываясь, он шатающейся походкой направился в сторону Акагурта. Самсонов лежал на земле до тех пор, пока не стало слышно его шагов. Затем он с трудом поднялся на четвереньки и пополз к телеге. Выплевывая изо рта набившуюся землю, он завыл протяжно и страшно, в безысходной тоске и ненависти, точно матерый волк, схваченный за хребтину железными тисками капкана. Злые слезы выжимались из его глаз и скатывались по лицу, вывалянному в густой дорожной пыли, и было похоже, что человек плачет черными слезами.
Голодная лошадь, забредя в нескошенный овес, жадно хватала губами спелые метелки и звучно хрустела, чутко поводя ушами и позвякивая удилами…
Олексан навещал Глашу каждый день, добираясь до районного центра то пешком, то на попутной машине.
Лишь на третий день после операции ему удалось увидеть ее через окно палаты. Для нее, видимо, не нашлось отдельной палаты, и она лежала вместе с роженицами. Женщины с усталыми и счастливыми лицами сидели и лежали на койках, прижимая к груди туго спеленатые свертки. Глаша лежала бледная, очень похудевшая. Увидев в окно Олексана, она заплакала и отвернулась.
На восьмой день ей разрешили короткое свидание. Они встретились в знакомой Олексану душной, полутемной комнатке. Сквозь стеклянную дверь Олексан еще издали увидел Глашу: в длинном, до пят, сером больничном халате она медленно, придерживаясь рукой за стенку, приближалась к нему. Он раскрыл перед ней дверь, она сделала несколько шагов и, прижавшись к нему, затряслась в судорожном плаче:
— Ой, Олек…са-а-ан…
Больше она не могла произнести ни слова. Олексан обнял ее за плечи, у него щипало в глазах, но он пересилил себя и стал успокаивать жену:
— Не надо, Глаша… Не надо плакать. Все будет хорошо, вот увидишь. Самое главное, что ты живая, слышишь? Будет еще у нас ребенок, все будет. Только ты успокойся, Глаша.
Глаша
— Не буду больше, Олексан, не буду… Не сердись на меня. Думала, долгими ночами все слезы выплакала, а они все равно бегут… Ой, Олексан, за что меня так, в чем я провинилась?
— Не надо об этом, Глаша. Я тебя не виню… Главное, мы снова с тобой вместе!
Сжав в ладонях лицо жены, Олексан наклонился и поцеловал ее в мокрые глаза. Глаша вся подалась к нему и затихла.
— Присядем, Глаша, устанешь на ногах…
Обняв жену, Олексан довел ее до скамьи, бережно усадил.
— Похудела ты, Глаша…
Она с виноватым видом посмотрела на него и слабо улыбнулась:
— Ой, ты не можешь себе представить, как мне было тяжело. Думала, умру… Даже не помню, как меня сюда привезли.
— Ничего, быстрее поправляйся. Не скоро выпишут?
— Не знаю. Должно быть, еще неделю продержат. Кто с ребеночком, тех через десять дней выписывают… А мне врачи пока не разрешают много ходить. Груди у меня болят, Олексан… Молока у меня много, я выцеживаю, а они снова полные… С тобой мне легче, а когда остаюсь одна, хоть в петлю… Разве думала я, что так будет?
Глаша снова задрожала, на глаза ее навернулись слезы. Справившись с минутной слабостью, она спросила.!
— Олексан, а почему до сих пор отец ни разу не приезжал ко мне?
Она, будто о чем-то догадываясь, заглянула ему в глаза. Олексан нахмурился, жестко сказал:
— Ему здесь нечего делать! Без того довольно исковеркал нашу с тобой жизнь! На его месте я бы посовестился на глаза тебе показываться… А ты… очень ждешь его? Скажи, я могу передать… Только знай: тогда я больше не приду!
Вспомнив о тесте, Олексан стиснул зубы, резко обозначились скулы. Он даже отстранялся от Глаши, ненавидящим взглядом уставился в стену. Затем, взяв Глашину руку в свою, сжал ее так, что она чуть не вскрикнула от боли.
— Пойми, Глаша. Разные у нас с твоим отцом пути-дороги, не свести их вместе. С такими людьми, как твой отец, я не хочу сидеть за одним столом, дышать одним воздухом! И тебя я теперь тоже не отпущу к ним, слышишь? Я не отдам им тебя!
Глаша молчала, склонив голову на грудь Олексану. Некоторое время они сидели молча, каждый думая о своем. Резко звякнула стеклянная дверь, Глаша вздрогнула и выпрямилась. Перед ними стояла сестра в белом халате. Обращаясь к одной Глаше, она недовольно сказала:
— Кабышева, идите в палату. Вас отпустишь на пять минут, и уже готовы сидеть целый день! Здесь вам не посиделки, а больница.
Олексан что-то хотел ответить ей, но сестра была уже за дверью. Глаша поднялась:
— Пойду я, Олексан, а то, видишь, ругаются… Завтра придешь?
— Приду. Дома все равно не усидеть. Мать, сама знаешь, тоже лежит, не встает. Прямо не знаю, что делать с ней, в больницу не хочет, а дома какое лечение? Жалуется, что сердце болит, и все равно ворчит на меня. Всё не по ней, все ей не ладно…