Статуи никогда не смеются

Мунтяну Франчиск

_— Куда ты помчался, а? Я уж думал, что не найду тебя.

— Уходи отсюда, пока мы не попались! — сердито сказал Хорват. Пот тек с него ручьями.

— Не бойся, — громко ответил Василикэ Балш.

Хорвату показалось, что он говорит громко специально, чтобы напугать его. Балш продолжал:

— Уж если Василикэ тогда выбрался из крепости, то этих провинциалов бояться нечего. В бумажнике я нашел четыре тысячи долларов. Клянусь… я не хочу надувать тебя… А ну-ка поищем место, где бы я мог отдать тебе твою долю… будь спокоен, в этих вопросах Василикэ Балш очень честен…

— Иди ты к черту! — набросился

на него Хорват. — Ты что, думаешь, я живу воровством?.. Не нужны мне твои деньги. Поступай с ними, как хочешь, и чтобы я тебя больше не видел. Сделай так, чтобы мы никогда уже не встречались. Это в твоих же интересах… Я человек честный…

Балш причмокнул губами:

— Честный и дурак. Значит, ты водишь компанию с ворами только тогда, когда они тебе нужны… Благодарю тебя, Хорват. Знаешь, еще пять минут назад ты мне нравился. Я даже хотел расцеловать тебя, хотя ты толстый и уродливый. Но думаю, что теперь я тебя никогда не поцелую. — Он сплюнул сквозь зубы и затерялся в толпе.

Хорват, хотя ему было жаль, что они так расстались, все же не пошел за ним. Он продолжал стоять у витрины и рассматривал выставленные там вещи. Ни о чем не хотелось думать. И все же высокая фигура Василикэ Балша снова возникла перед его глазами, как будто укоряя его за грубость. «Жалкий воришка, — подумал Хорват. — Жалкий воришка, но все же он человек. По сути дела из-за меня он подвергался опасности, а я дал ему коленкой под зад. Я свинья», — сказал он себе. И пошел домой.

3

Спустя несколько дней «Патриотул», газета, финансируемая коммунистической партией, и «Вочя попорулуй» — официоз местных социал-демократов, опубликовали подробные статьи о результатах эксгумации тела примаря д-ра Еремии Иона, заключение судебного медицинского эксперта и следователей полицейской префектуры. В статьях доказывалось, что смерть примаря наступила в результате выстрелов из огнестрельного оружия крупного калибра. Удалось установить, что пули были выпущены из пулемета с немецкого танка типа «Тигр». Хорват прочел статьи несколько раз. Он уже знал наизусть, что восемь пуль прошили грудную клетку господина Еремии Иона, что они пробили легкие и задели сердце в нижней его части, под какими-то артериями со странным латинским названием.

Указанные газеты не удовлетворились изложением фактов, они начали настоящую кампанию против редакции газеты «Крединца», обвиняя ее в том, что она хотела скомпрометировать старого борца-коммуниста. В качестве примера приводились подобные же случаи из практики газеты Маниу «Дрептатя».

Самой счастливой из всех читателей этих газет была Флорика. Вооружившись газетами, она обошла всех соседей. Она помирилась даже с тетушкой Мэриоарой, той, у которой был сонник. И только ради того, чтобы рассказать, что ее муж не убийца. Она уже не сердилась на Хорвата за то, что он два дня не приходил домой, а когда узнала, что он возвращается на фабрику, в свой цех, так обрадовалась, как будто получила крупный выигрыш по лотерейному билету.

— Наконец-то, — говорила она ему, — и ты взялся за ум. Подумал о семье. — Однако она не могла понять, почему Хорват молчит как рыба, почему он мрачен. — Тебе плохо дома?

— Да нет, Флорика, мне очень хорошо.

— Тогда почему

же ты молчишь?

— А что мне делать? Петь?

— Не петь, а разговаривать.

Потом она спросила его, когда он пойдет в уездный комитет, ведь его должны выбрать.

— Я туда больше не пойду!

— Почему?

Хорват на мгновение задумался, как, каким образом объяснить ей все, но не нашел подходящих слов. Сказал только:

— Это не имеет значения, и не будем говорить об этом.

Флорика больше не вспоминала уездный комитет, но Хорват по-прежнему был не в духе. Он стал неразговорчив, прятался от людей. Даже Софика заметила, что он изменился:

— Почему ты не смеешься, папочка?

Хорват смеялся, чтобы доставить ей удовольствие, но Софике не нравилось это искусственное веселье:

— Ты кривишься, папочка, а не смеешься.

Как-то вечером пришел Герасим.

— Ну, ты доволен? Теперь все исправлено. Я слышал, что ты опять будешь работать на фабрике. Это правда?

— Да.

— Вот и хорошо. В нашем полку прибудет. Мы с Трифаном организовали две партийные ячейки. Одну — в прядильном цехе, другую — в слесарной мастерской. Знаешь, кого избрали в уездный комитет?

— Знаю, я читал в газетах.

— По-моему, произошла ошибка. Тебя тоже надо было выбрать туда.

— Нет никакой ошибки, Герасим.

— И Фаркаш говорит, что нет, но кто его разберет. Знаешь, Элдеша избрали в комитет, он работает в «Астре». Там наших маловато.

— Ну, Герасим, а теперь говори, зачем пришел. Чтобы сообщить мне все это или…

— Или… Пришел повидать тебя. Правда. Не хочешь ли выпить со мной стаканчик вина? Я получил жалованье.

— Нет, Герасим. Побереги деньги, Я знаю, они тебе нужны. Когда я снова примусь за работу, мы кутнем. Вдвойне. Идет?

— Идет, толстяк. Тогда я пошел.

Хорват долго смотрел ему вслед. Хотелось побежать за Герасимом и обнять его, не раздумывая почему, просто ему этого хотелось. Может быть, в благодарность за то, что тот навестил его в тяжелую минуту, или за то, что Герасим ходил в редакцию газеты «Крединца» разыскивать Хырцэу, написавшего эту подлую статью. Один, не задумываясь, пошел в волчье логово, а ведь еще за несколько дней до этого в тюрьме жаловался, что ему только двадцать четыре года и он хочет жить. Герасим очень изменился, повзрослел.

Это чувствовалось даже в том, как он говорил ему «толстяк». И в тюрьме он называл его так, но совсем по-другому, по-мальчишески бравируя. Теперь это звучало как-то естественно, как будто это было не прозвище, а имя. «Мы оба изменились. Раньше, если бы кто-нибудь посмел назвать меня так, я вскипел бы. А теперь это совсем не трогает!»

Хорват стоял перед домом, опершись на забор, и не замечал ни прохожих, ни детей, которые играли вокруг него. Он не заметил даже Софики, хотя она несколько раз дернула его за рукав. Очнулся он только тогда, когда у соседей зажгли свет, и он понял вдруг, что уже стемнело. Ему показалось странным, что при лампах темнота становится еще плотней, потом это ощущение прошло. Когда-то он сидел в камере с одним немцем-шляпником из Жимболии. Они с ним подолгу беседовали, от него он многому научился, в том числе понимать, что такое контрасты. Немец был умным и начитанным человеком. Однажды он заговорил с ним о бедности: