Статус неизвестен
Шрифт:
По чуть-чуть, не дразнясь а обладая ими он уже водил там, где твердели ее соски.
Так он себя помнил.
Волнение горячим лихорадочным комком подпирало горло. Ему только так показалось или в уголке ее огромных глаз он разлечил маленькую слезинку?
Пусть так, только бы не иначе.
Его пальцы упорно тянулись к чуду через отчаяние юношеской неопытности. Нахлынувшая нестерпимая нежность и желание осторожного почти пугливого обожания переросли в уверенность и он больше не утихомиривал себя. Удобно запустив руку в теплый распахнутый
Эмили точно сковало глубоким трансом. Ее тело не подергивалось а дрожало, будто тряслось от ужаса. Его сильная ласкающая рука обволакивала, отталкивала полотно ткани как препятствие. Ей хотелось всего того же что и ему, но не так. И если все мысли были в голове, те, которые почему-то приходят только потом, Валеркины жадные губы перебивали их, словно перекусывали магистрали вен по которым те мысли и неслись. А вторая его рука придерживала ей затылок не позволяя Эмили очнуться и отстранившись совершить шаг назад, до перекрещеного штакетника беседки, и упереться спиной в охлождающий дождь.
Хотя бы осмотреться. Хотя бы понять, хочет ли она этого. И если не хочет, как остановить?!
Ознобиться и очнуться от напирающего, дышащего в лицо терпким сурогатом желания, Валерки.
Ну не сбылось. Не прявило себя то единственное чувство от которого не откреститься. Не повлекло. Забродив не вызрело, нарушив казавшуюся неизбежной справедливость ее выбора.
Завороженная этим разрешенным насилием она молила его заглянуть ей в глаза.
Там где должна литься музыка все в одночасье расстраивается.
Трень-брень.
Валерочка!
Он всегда чувствовал что в чем-то уступает ей или может быть во всем сразу и по чуть-чуть. Он хотел увидеть ее одобрение. Поощряющий полунамек.
Нелепость.
У самой черты умопомрочения он вдруг увидел в ее глазах острый, как резь в животе, страх. Было во всем этом непостижимое раболепие блажного влечения и зудящая в глазах тоска, да дрож неумело зацелованных губ. Еще не веря, не сознаваясь его жадные руки бесновались под ее одеждой. Но Эмили оставалась бесстрастной, неподвижной, неоткликающейся, словно бы уже навеки недоступной. Ее взгляд кричал ему в лицо пронзительным нечеловеческим голосом.
Внутри будто стужей промело. Высквозило.
Не боясь высоты и не замечая ветра он точно соскальзывал в пустоту.
С вершины храма.
Сам отнимая у себя то право, которое он никому бы не дал отнять у себя. Он отстранился, почти брезгливо отдернув руки и не зная куда их деть.
Потеря без обладания. Возвращение без разлуки.
И преодолев болевой порог совести он заставил себя устыдится и отступить.
Кто щадит - уже любит.
Без кровинки в лице отпущеная им Эмили еще умоляла его остановиться и это показалось Валерке самой невыносимой несправедливостью.
Боль тогдашней обиды и мучительное непонимание навсегда остались для него загадкой особого толка. И недоступная, не понятая Эмили словно глаза его навеки
Самородов нашел единственный способ выбраться из подполья душевной муки и на следующий же день уехал поступать в корпус новобранцев при военной академии сухопутных войск, остановив для себя виток юношеской беспечности. Его зачислили, отдав должное не столько полученным в школе знаниям, сколько завидному здоровью. Остальное, курсанту первого года службы Валерию Самородову, приходилось схватывать налету.
Ползком и раком, бегом пятнадцать километров с гаком.
Его брали за шиворот и заснувшего над лекцией выбрасывали на скрипучий мороз. Ему удавалось спокойно полежать только на стрелковом рубеже, а драгоценный сон урезали со всех сторон все кому не лень. Он оставался никем до тех пор пока не отсеялась половина из зачисленых с ним новобранцев. Тогда они были удостоены присяги и с ними стали обращаться ни как с грязью на подошве, а как с тараканами за которыми еще нужно погоняться, потому что они уже кой чему научились. Он уже осознано привыкал жить без выбора, подчиняясь приказам, когда получил сообщение из Норингрима, оказавшимся запоздалым приглашением на свадьбу Астрела и Эмили.
Со всем уважением.
Его бы все равно никто не отпустил ни на какую свадьбу.
Он так уставал в ту пору, что ему не хватало ни сил для безумного поступка, ни воображения чтобы как следует разозлиться или растравить самолюбие. Эта неразрешимость неким серым затемняющим комком висела, маячила над его душевным покоем. И потихоньку, по шерстинке развеивалась сама собой, превращая обиду в досаду по поводу, а потом уже и без повода. Утрачивая ранящие, колкие края и становясь чем-то обременительным, но вполне выносимым.
Ускоренная, всегда набегу жизнь курсанта требовала упрощения чувств и отказа от туманных расстройств. Срывая скоростью давлеющих принудительных событий все поверхностное, мешающее оптекаемой дубеющей коже формировать характер будущего командира.
Он отказал себе в праве на гнев.
Валерий Самородов был занят делом, которому собирался посвятить жизнь. И поставить под угрозу все чего он добивался с таким трудом одной нелепой, дисциплинарно наказуемой провинностью курсант Самородов не желал.
Несмотря на сильную натуру сердце нет-нет, да щемило.
Оправдавшись он решил для себя так, что Эмили обезопасила себя этим браком от него самого, найдя в этом досадное противоядие его страсти.
Пехот-командер утер лицо, сгоняя оторопь. Он всякий раз проходил через это снова. По всей видимости он больше топтался чем шел, но подобная нерасторопность не помешала ему преодолеть весь путь.
Это очень серьезно-разглядывать семейное гнездышко своей несостоявшейся радости. Чуть нарочито угрюмый дом стоял не сходя с места, как и положено дому. А Самородов все равно словно крался, точно дом осторожно подпускал его к себе, готовый всем своим весом рвануться и убежать, шоркаясь о стены узкой улицы.