Статус неизвестен
Шрифт:
Он верил в то, о чем говорил.
Стражи сошли оползнем. Арестантов резко и грубо рванули, хитро с вывертом заломив руки.
Много палый прилипала
Меня лапал, где попало.
Их вывели, вытолкали на верх, где обитал свет и воздух, и по грубым плитам отконвоировали за угол тюремного блока, не выпустив за оцепление. Надзиратели загодя
Ведя по одному, их не меньше четырех раз находили повод остановить и унизить. Подбирая ключи к замкам на черных решетках и, на это время, упирая заключенных головой в могильную сырость стены, как в вечно плачущее лицо. Стражи не брезговали грязными уловками. Уже глубоко, загнанных под каменную толщу подземных застенков, их вдруг отпустили и тут же заткнули нос и глотку пронзительно едко пахнущей тряпкой ...
Минимализм отношений. А дальше ... условность тишины.
Рон очнулся, но в его голове еще царило безмыслие. Воздух был душный, точно пропотевший и слежавшийся. Комната маленькой как колодец. Не осмысливаемая громада камня над головой.
Пытарь пригасил фитиль лампы. Пламя затаилось и перестало коптить. Угли в опаловых прожилках теснили стенки жаровни. Пропитавшиеся сполохами раскаленные камни ублажал тлеющий жар, ярцая и лениво сплевывая искры.
Пришедший в себя Рон смотрел на пытарей как на смертельную, чрезвычайно заразную болезнь. Руки будто приросли к подлокотникам неподвижного кресла.
Второй, облокотившийся на рычаг ворота пытарь, шевельнулся. Звякнули цепи и скрипнул подъемный механизм на дыбе.
В их лицах было что-то мягкое и мясистое, точно осьминожье. Человеко вычитаемое.
В переплетении "снастей" под потолком болтался, как повешенный, черный бархатистый паук. Из раскаленных до бела углей торчали рукоятки приготовленных инструментов. Над открытым огнем на цепях висел огромный вертел с кандалами проушин, предназначенных для человеческих рук и ног. Пытарь присел и поднырнул под столешницу. Из под заляпанного, давно потерявшего свой первоначальный цвет стола торчала натужно шевелящаяся, обтянутая зеленым сукном задница. В зыбком мраке ее хозяин с грохотом перекладывал в корзине иззубренный инструмент, при этом деловито посапывал и ворчал:
– Куда же я щипчики сунул. Ухватистые такие. Ноготочек зацепишь и дергай его и выкручивай как тебе надо. Удобные - страсть.
Наварное Рон должен был ему посочувствовать.
Грузный пытарь выбрался из под стола и развел огромные ладони пустых рук:
– Может раздробить ему хрящики?
Он сказал это так вкусно смакуя: "хрящики".
Типичный костолом с угрюмой грустью в глазах и леденящим холодком матерого душегуба. Его чертова рожа лоснилась, а из волос на обнаженном торсе можно было соткать
– Мои нервишки истончились до деликатной неприязни всяких истерик. Ты не будешь кричать?- Движения пытаря были повышенно устойчивыми и надежными, как шаг человека привыкшего поскальзываться на чужой крови.
Рон перекосился на кресле пытаясь порвать путы притягивающие руки к подлокотникам и как можно более мягким голосом произнес:
– Привязанные к этому креслу - все тебе безотказны.
– Не правда, это как пойдет,- жаловался ему пытарь с не запоминающими людей живыми, глазами убийцы.- Каждый камень в этой комнате вылеплен из слов признаний вырванных вместе с криком. Ну зачем ты бьешься, извиваешься как червяк на крючке? Сиди смирно. С тобой же прилично разговаривают.
– Боюсь застудить седалищный нерв,- глядя исподлобья и не скрывая гримасу ненависти ответил Рон.- А этот вид пыток запрещен как чересчур гуманный.
Криво сросшаяся разрубленная губа пытаря добавила его ухмылке толику утонченного злодейства.
– Тебе не так долго жалеть об этом. О деле начинай мямлить, паскуда,- дал бесплатный совет душегуб и членовредитель, чьи интонации резко поменялись:- Чуй в нас своих хозяев и послушанием вымаливай пытки попроще.
– Умеете вы нянчиться да утешать,- ответил собравшийся до предела Рон.
Узкие ремни до костей врезались в руки.
Тень гримасы едва шевельнула тонкую пленку слюны на губах пытаря. Заматеревшие в своей норе они обладали настолько бесконечным преимуществом, что не покалеченного человека воспринимали за урода.
– Ты у нас как правительственный вестник без умолку говорить будешь,- по-иезуитски мягко произнес пытарь играющий с рычагом ворота на дыбе. Его взгляд оставался вялым как высвобожденная от висельника петля.
Рон сглотнул, пытаясь увлажнить одномоментно пересохший рот:
– Чего за зря болтать. Я в признаниях застенчив. Да и тайнам самое место под землей, откуда вы и носа не кажете.
Пытарь с перебитой губой в упор посмотрел на него, щурясь глаза в глаза:
– Ну, ну, застенчивый,- и отвернувшись, надевая подхваченные со стола рукавицы, стал добросовестно проверять готовность пыточного арсенала.
Искры рассыпались в полноте жара. Не смотря на нервно трепещущее пламя, иней полз по жилам космодесантника. Липкая струйка холодного пота дыбила волоски на своем пути.
В круглой комнате пахло кровью и мочой, а главное - страхом. Куда не глянь - везде круг, везде петля, везде возврат к боли и мучениям.
Рон обращался к Всевышнему, мало надеясь что тот услышит его в этом кромешном аду. Он просил Господа ниспослать ему сил, ища в молитве угол ягодно-голубого неба.
От жалости к себе не умирают. Рон старался не смотреть на жаркий чад жаровни и подняв взор вдруг увидел ржаво-красные буквы еле проступающие сквозь копоть потолка. Надпись в пыточной выглядела, при всей своей зверской циничности, достаточно забавно: