Стихи

О венгерском поэте Яноше Лацфи хочется сказать: это не человек, а феномен. Он ходячее воплощение энергии; причем не какой-нибудь, а творческой. Едва ли кто-то еще может похвастаться таким объемом — и качеством — сделанного и делаемого в литературе. Он родился и вырос в поэтической семье: отец его — Янош Ола, мать — Каталин Мезеи; оба — очень весомые имена в венгерской литературе последних десятилетий. Но на нем, сыне двух поэтов, природа вовсе не подумала отдыхать: наоборот, в нем дар родителей словно бы сложился и усилился. Янош Лацфи пишет не только стихи, но и рассказы, повести, романы, эссе, пьесы, сказки для детей, критические статьи; он много переводит. В свои сорок лет он успел выпустить восемь сборников стихов, три сборника прозы, десять книжек для детей, более двадцати сборников переводов (французских и бельгийских поэтов, в том числе Андре Бретона, Мориса Метерлинка и других).

Кроме того, с 1999 года он — один из редакторов журнала «Надьвилаг» (венгерский собрат «ИЛ»). Он преподает литературу, а также теорию и практику перевода в Будапештском университете. Лацфи — один из основателей и руководителей созданного в 2003 году Союза венгерских переводчиков.

Увидев список его литературных наград и премий (где-то к трем десяткам), я, щадя журнальную площадь, спросил у Яноша, какие из них он считает самыми важными; он перечислил четыре: премии Аттилы Йожефа, Тибора Дери, Дюлы Ийеша и Сальваторе Квазимодо; остальные

любопытствующий читатель может видеть на сайте Яноша Лацфи в интернете (www.lackfi-janos.hu). Кстати сказать, Лацфи — организатор венгерского поэтического интернет-портала (www.dokk.hu).

О том, что собой представляет поэзия Яноша Лацфи, трудно сказать в нескольких фразах; тут нужна целая статья, которую я когда-нибудь, надеюсь, напишу. А пока приведу посвященные ему слова недавно избранного председателя Союза венгерских писателей, тоже поэта, Яноша Сентмартони. «Не знаю никого из современных поэтов, кто способен был бы в такой степени, как Лацфи, растворяться в семейной жизни, в маленьких чудесах „серых“ будней, находя в них гармонию. У него все оживает, начинает играть, превращается в праздник. Лацфи тоже преодолевает свои жизненные конфликты, однако его умение удивляться мелочам человеческого мира, смотреть на вещи по-детски, с любовью переплавляет разнообразные вызовы жизни в симфонию».

В самом деле — это редкое качество: уметь оставаться в нашем мире оптимистом, человеком позитивного настроя.

В то утро, собираясь на работу, я топтался в тесной прихожей, проверял, не забыл ли чего, застегивал тяжелую сумку, а чертова собачонка так и вертелась под ногами, лезла, дурная, в каждую щель, то между сумкой и дверью, то между сумкой и моими ногами, то между моими ногами и дверью, а когда я выскочил наконец из дому, то дверью прищемил ей лапу. Целый день бедняга скулила, зализывая рану, правда, этого я не видел, об этом ты рассказала мне вечером. Ты и в то утро встала ни свет ни заря, сначала выгуляла собаку, потом обычная утренняя суета: в каждую сумку — пакет с бутербродами, пенал тетради учебники квитанции, конверт с деньгами на экскурсии, роспись в каждый дневник, завтрак, чай в каждый желудок, в куртку каждое детское тело, шарф на каждую детскую шею — и, выпроводив ораву за дверь, ты без сил упала на стул и задремала, собачий визг заставил тебя встрепенуться, ты услышала, как грохнула дверь, выскочила, но в зарешеченном окошке лишь маячила моя удаляющаяся тень. Ты не могла понять, что случилось, а мне было не до того, я искал в кармане ключи от машины, ты что-то крикнула мне вдогонку, но что именно, я не расслышал и на минуту замедлил шаг — вдруг ты выйдешь, окликнешь меня, спросишь, что на меня нашло, и я все объясню. Но ты не вышла. И всю дорогу, пока я крутил баранку, пока уходили назад окрестные холмы, жнивье, голые деревья, навозные кучи, растрепанные серые стога, какой-то фургон, бог знает сколько лет стоящий посреди поля и с каждым годом уходящий все глубже в землю, в голове у меня стоял этот эпизод с собакой. Я вел занятия, а за обращенными ко мне лицами студентов все маячила закрытая дверь — и собачий визг, и твой голос за дверью. Ты, должно быть, думаешь: я нарочно прищемил дверью лапу собаке, потому что собака — твоя, ты хотела ее, ты о собаке мечтала с детства, ты возишься с ней, кормишь, воспитываешь, гладишь чешешь за ушком собираешь в полиэтиленовый пакетик ее дерьмо, пока она носится меж кустов, тебя одну она слушается по-настоящему, да, я был все больше уверен: ты считаешь, это я твою ногу на самом деле хотел прищемить дверью, хотел, чтобы тебе было больно, чтобы ты скулила, хромая, да, я тебя во всем обвинял, но и себя обвинял во всем. Я понимал, надо всего лишь поднять пластмассовую телефонную трубку, такую легкую, пустую внутри, и, вертя в пальцах скрученный спиралью шнур, сказать несколько слов; ведь куда легче поднять эту трубку, чем целый день тащить на плечах невидимый мешок, набитый невидимыми, но ужасно тяжелыми кирпичами, но я чувствовал, что пустая трубка залита внутри каким-то невыносимо тяжелым сплавом, и поднять ее сейчас — труднее всего… Мешок у меня на плечах полон был дурацкой мстительностью, мучительной болью; ладно, думай еще какое-то время, что я это сделал намеренно, пока я не скажу: нет, что ты, да ничего же подобного; мешок полон был нашими с тобой глупыми, абсурдными недоразумениями, вес его к вечеру так натрудил кости жилы все мое тело, что, когда ты открыла мне дверь, я бы просто рухнул, не поддержи ты меня и не отыщи я губами точки живительного тока на твоей шее щеках на лбу на губах и на теплых зажмуренных веках. Есть у меня дом и родня, Нож перочинный есть у меня, Яблок в саду уродилось — не счесть, Много червивых, но все-таки — есть; Шлепанцы возле кровати стоят, Есть в холодильнике ножки цыплят, Если продуло меня невзначай, Есть, кто заварит липовый чай; Четверо есть малышей у меня (То-то бывает утром возня!), Четверо ротиков кашку жуют, Нужен детишкам покой и уют; В доме есть погреб, там тихо, темно, В

погребе — бочки, в бочках — вино, Есть виноградник на ближней горе, Есть где футбол погонять во дворе, Есть, слава богу, питье и еда, Радости есть, и бывает беда, Боженька есть, чтобы в горе помочь, Солнце в окошке и темная ночь, Есть раскладной, но удобный диван, Кресло, у кресла — старинный кальян, Рядом — камин, где поленья трещат, Мой, а не Ноев, ковчег, Арарат; В старенькой «шкоде» чихает мотор, Ветер примчался с заснеженных гор, Птицы щебечут в кустах под окном, Друг заглянул — посидеть за вином; Есть вдохновенье — стихи сочиняй, Темы и рифмы — хоть отбавляй, Письма, звонков телефонных трезвон, Просьбы, заказы с разных сторон. Планы — без счета, время — в обрез (Все-таки лучше с работой, чем без); Кеды, ракетка, спортивный прикид, К вечеру — зверский есть аппетит, Ужин, а после — блаженный покой; Дверь, в ней — пролом, как оскал: я ногой В ярости выбил его как-то раз… Кран разболтался? Потёк унитаз? — Кликнем сантехника: мол, почини; Ящики разной величины В доме нужны, без них — как без рук: Тут, скажем, гвозди, там — гайка, шуруп; Надо бы новый купить молоток, Нужен горшок: засыхает цветок; Ручку пора поменять у двери: Эту — приделай, ту — убери; Дом — как матрешка, в которой нет дна: Вроде конец — ан ещё есть одна… Я ли тащу этот дом на спине, Он ли опорой является мне… Собственность нас, как лавина, несет — Под гору, в бездну ли — или вперед? Я заглянул в трамвайное депо там было тихо чисто и светло так в церкви пред священными дарами замрет внезапно с круглыми глазами мальчишка-сорванец про все забыв и я перед депо стоял застыв там густо-желтые вагонов туши лежали грузно как киты на суше и лился словно пенный водопад из окон зарешеченных закат закончив день усталые трамваи людей домой доставивши дремали а дома шлепанцы газета бутерброд какой-то фильм по ящику идет но освещенных окон вереница без рельсов все равно в зенит стремится не зря руками дуг небесный корм из проводов весь день сбирал мотор закрылись створы с громом стопудовым а я остался в сумраке медовом. не знаю сам я над собой однажды поднимусь ли и поплыву ль гребя горстями облачные мюсли сам из себя я вырастал красивый и здоровый и сам себе дорожкой стал почетною ковровой я сам старательно в себе тугим узлом завязан чтоб равнодушия вовне не вырвалась зараза сам на тройной замок себя я запер прочно гляжу на мир одним глазком из скважины замочной депешу я себе домой пришлю с уведомленьем не жди мол не приду к себе на день рожденья себя бы из себя давно без сожаленья вынул и выбросил к чертям пустую половину укроюсь сам в себе в надежнейшей из норок чтоб не навлечь беду на тех кто мил и дорог себя не стану я точить до остроты кинжала чтоб не поранило других убийственное жало сам бы себя без лишних слов взвалил себе на плечи себя понес бы хоть в огонь хоть в газовые печи я сам себе давно учусь лишь осторожно верить себя безжалостно зажав как палец в створке двери Порою думаю с тоской: эх, быть бы мне простой доской, пускай обычным горбылем, пускай сучки, кора на нем, но, чтобы место было мне в чуланной, например, стене, плечами стреху подпирать, в косом дожде отсыревать, сушиться в солнечные дни, а у земли чернеть и гнить, пускай ползет лишай и тлен вверх по лодыжкам, до колен, пускай отвалится кора, где был сучок, теперь дыра, а где-то, может, к ноябрю пусть в печке я дотла сгорю. Себя всё меньше раздаю. Все чаще злюсь, судьбу кляня. Как перст, один в толпе стою. Кто от меня спасет меня? Наполнен камешками рот — И все проворней мой язык: В словесной толще, умный крот, Рыть коридоры он привык. Теперь все чаще в немоте Сижу, в обиду погружен. Лишь глухо звякнет в пустоте — В церковной кружке — слова звон. Когда клокочет гнев в груди, Бывает, бью посуду я. Потом блуждаю посреди Осколков-блесток бытия. Когда в душе моей покой, Себя из тысячи кусков, Как паззл, задумчивой рукой Часами собирать готов.