Стихотворения и поэмы
Шрифт:
При задержании иностранных агентов отличились старший сержант Тагильцев, ефрейтор Корнев, рядовые Ивашкин, Бубенчиков…»
Рядом с телеграммой лежала вычерченная на тетрадном листе схема. Бумага тоже пожелтела, карандашные знаки выцвели.
— Посмотри-ка, Федя, — Корнев показал на витрину. — Помнится, это рисовал Тагильцев. Вот и колодец тут обозначен, и мазанка, в которой мы отдыхали, и наблюдательный пункт на бархане.
Ивашкин всмотрелся в документы, слегка побледнел. Начальник отряда, очень молодой для своей высокой должности офицер, сразу все понял, сказал:
—
Вечером в их гостиничном номере долго горел свет. Корнев рассказывал о своей жизни в селе и работе в колхозе, Ивашкин — о службе в пограничных войсках.
— Не забыл я, как ты рвался домой. Девушка тебя ждала, кажется, Катей ее звали, — сказал Корнев.
— Так случилось, служба на границе увлекла меня, — начал свой рассказ Ивашкин. — Остался на сверхсрочную в гарнизоне погранотряда. Командир разрешил мне посещать вечернюю школу. Окончил ее и подался в училище. Потом на заставе служил замполитом. Интересная работа, скажу тебе, Петро. Постоянно с людьми, всегда у них на виду, живешь их нуждами, заботами, постигаешь человеческие души. В свое время окончил я и военно-политическую академию. Сейчас — начальник политотдела пограничного отряда на северо-западной границе. Катя дождалась меня, мы поженились. Многие места повидали мы с нею, немало людей узнали. Только куда бы ни забрасывала судьба, как бы жизнь и служба ни складывались, а молодые годы стоят особицей. Они в сердце навсегда.
— А помнишь, Федя, какими мы были в ту пору?
Глава первая
КАК СЛУЖИТСЯ, ПАРЕНЬ?
Под ногами Ивашкина деревянные ступеньки наблюдательной вышки поскрипывали, покрякивали, даже вроде бы постанывали, будто жаловались на свою многотрудную судьбу: шаркают и топают по ним изо дня в день, год за годом. Вверх, вниз. Ивашкин усмехнулся, слушая скрип ступенек, — вот и он, хотя и без году неделя здесь, на резервной погранзаставе, а тоже несчетное число раз поднялся, спустился. И ничего не попишешь — все светлое время дня часовой по заставе службу свою несет на вышке.
Он постоял с минуту на промежуточной площадке, передохнул, поддернул сползающий с покатого, отнюдь не богатырского плеча ремень автомата, взялся за поручень и снова пошагал вверх. Поднимался не торопясь. Куда спешить — вышка от него не сбежит. Разве только потому надо было пошевелить ногами, чтобы поскорее сменить Генку Герасимова, уже нетерпеливо махавшего ему рукой. На широком, щекастом лице Герасимова читалось без переводчика: давай, Ивашкин, порезвее переставляй ходули. Сам небось подхарчился, своевременно обеспечь такую возможность другому. Разве не догадываешься, у Генки
Едва он успел высунуться в предусмотрительно открытый Герасимовым люк, тот зачастил скороговоркой, дыша ему в лицо табачным запахом:
— Значит, так: на участке все в порядке, граница на замке, ключ у начальника заставы. Я охраняемый участок сдал, ты принял… Ну, я пошел.
Отбарабанил и ринулся вниз, только ступеньки заговорили.
Захлопнув люк, Ивашкин посмотрел в журнал наблюдения. Дата проставлена: такого-то июля, такого-то года. Но страница чистая, без записей. Стало быть, ничего достойного внимания рядовой Герасимов, часовой резервной заставы, за время несения службы не наблюдал.
Ночью Ивашкин проснулся от какого-то шевеления в казарме. Он, было, тоже подхватился, но тут же сообразил — команды «В ружье» не подавалось, его не потревожили, значит, не понадобился, потому мог спать дальше. Чем он и воспользовался.
С рассветом его поднял дежурный и отправил на вышку. Был он сосредоточен и молчалив, от вопросов Ивашкина отмахнулся. Но, поразмыслив малость, решил коротко ввести его в курс дел, все-таки солдат шел часовым по заставе.
— Обстановка на границе… — сказал он и почему-то сурово глянул на Ивашкина, будто в возникновении этой обстановки именно он был повинен. — На участке ближайшей заставы нарушители прорвались. Так что, Ивашкин, ты там, на вышке, бди, ворон не считай…
— А старший сержант Тагильцев убыл по обстановке? — не обидевшись на суровость дежурного, спросил Ивашкин.
— Ты необыкновенно догадлив. В поиске твой отделенный. Когда прибудет, пока неведомо. Нет данных. А ты — затосковал без своего командира? — неожиданно улыбнулся дежурный.
— Нет, я так… вообще поинтересовался, — в смущении ответил Ивашкин.
Дежурный, поправляя сбившуюся красную нарукавную повязку, продолжал уже с явной насмешкой:
— Без командира-то ты сам себе начальник. Отстоял свое — и вольный казак. Никто никаких поручений не дает… Ну, ладно, Ивашкин, недосуг мне с тобой лясы точить. Дел по горло. Топай на вышку и гляди там в оба.
Потопал Ивашкин, с неодобрением думая о дежурном, кстати, до недавнего времени его бывшем отделенном командире сержанте Воронове: зачем он подначивал его, спрашивая, не затосковал ли он в отсутствии Тагильцева. А если и затосковал, так почему над этим надо смеяться? Откуда ему знать, какое значение имеет в его жизни старший сержант Тагильцев? Дежурный тоже отделенный, Тагильцеву не подчинен. А Ивашкин подчинен и этим доволен. Почувствовал, как после перевода в отделение Тагильцева что-то сдвинулось с привычных мест в его службе, наметились перемены к лучшему.
Отстояв положенные часы, Ивашкин сменился, малость отдохнул и теперь вот снова заступил. А Тагильцев с бойцами все еще не вернулся. Понятное дело — обстановка. На то и резервная застава, чтобы по обстановке выезжать на усиление границы.
Может, что-то не заладилось там. Генка-то Герасимов брякнул: «Граница, мол, на замке…» Вот тебе и на замке. Прорвались нарушители. Не впервой, конечно. И раньше прорывались… Только ведь все равно их задерживали. И теперь никуда не денутся. Прижмут, как миленьких.