Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Интересно бы знать, где сейчас поиск идет, в каком месте Тагильцев с пограничниками резервной заставы? Ивашкин прошелся кругом по смотровой площадке, в бинокль осмотрел окрестности. Как и утром, повсюду пусто, не видно было ни единой души.
После общего беглого осмотра Ивашкин стал разглядывать местность последовательно, сначала ближний план, потом средний и в последнюю очередь дальний. Так полагалось по наставлению, Ивашкин сам читал, а у него, бывшего колхозного счетовода, уважительное отношение к документам, так учит на занятиях командир отделения
Прямо перед ним, как на ладони, общий двор пограничной комендатуры и резервной заставы, обнесенный невысоким дувалом. Во дворе три основных здания: справа — штаб комендатуры, посредине под одной крышей столовая и клуб, слева — застава. В задней части двора, как и полагается, тылы — конюшня, баня, спортивный городок. За дувалом несколько домиков для семей офицеров. Между ними цветнички, огородные грядки, детская площадка. Еще дальше — учебные поля заставы, полоса препятствий, манеж.
И повсюду безлюдно. На детской площадке лишь двое пацанов копошились в песочнице. Даже качели пустовали, в сооружении которых участвовал и Ивашкин.
Жаркая пора навалилась. Некоторые семьи на лето отправились в Россию-матушку, к бабушкам-дедушкам, подождут там своих пап, вместе проведут отпуск, а к осени возвратятся.
Наблюдательная вышка у самого дувала, возле въездных ворот. Утвердилась она на курганчике, неизвестно кем и когда насыпанном. Невысок курганчик, метра три-четыре, а все же обзор с вышки, стоящей на нем, шире.
Впереди и правее, в текучем мареве, поднимавшемся от нагретых солнцем песков, угадывалась линейная пограничная застава. Где-то на ее участке и велся теперь поиск нарушителей.
Еще дальше — темная цепочка невысоких гор. Они и вовсе за границей. Не наши горы, чужие.
Слева, скрытый барханной грядой — аул. Изредка оттуда наведывались в комендатуру колхозники. Частенько бывал башлык[2], высокий жилистый старик, с белой клинообразной бородкой, в полосатом халате и высокой лохматой папахе — тельпеке. Еще чаще приезжал на тонконогом и резвом ахалтекинском жеребце бригадир Берды Мамедов. Этот вообще являлся запросто, потому что состоял в бригаде содействия[3] и участвовал в поисках нарушителей.
За спиной у Ивашкина даль неоглядная, без конца и края песчаные барханы с редкой порослью саксаула. Горизонт размыт — не понять, где кончаются пески и начинается небосклон.
И над всем — знойное туркменское солнце, как размазанный яичный желток на обесцвеченном небесном полотне. Потоки зноя лились, текли рекой и, казалось, под ними барханы оплавлялись. Ивашкин долго смотрел на желтые гряды и ему начинало мерещиться, будто они дымились. На самом-то деле ничего подобного. Просто дул ветер, и, когда налетали особенно шалые порывы, песчаные макушки срывались и курились, как снежные сугробы метельной порой в далекой и бесконечно милой северной сторонке, о коей часто тосковало сердце Ивашкина.
Ближе
Только откуда тут взяться луговой траве? Разве во сне приснится. Траву-то, сочно зазеленевшую после весенних дождей, зной спалил еще в апреле. Ту же участь разделили алые маки и тюльпаны, густо усыпавшие склоны холмов. Их яркие головки повяли, сникли, нежные лепестки свернулись, как береста над пламенем.
А росный зеленый луг, звон косы на заре, густой запах накошенных валков травы далеко теперь от Ивашкина, никакой самый сильный бинокль не достанет. Недавно, кажется, жил он в том мире. Минувшим летом, совсем недавно будто бы… и так давно. Приятно вспомнить. Ну что ж, вспоминать не возбраняется, только чтоб службу за воспоминаниями не забывал. Нет, не забыл Ивашкин службу, во все глаза глядит. Ага, вон две колхозные арбы повезли солому. Колхозники здесь уже скосили ячмень и обмолотить успели.
На родине у Ивашкина больше рожь сеют. Прошлым летом добрая рожь вымахала. Почти в его рост. Только чуть зажмурился Ивашкин и тут же увидел, как заволновалась она под ветром, пошла крутыми волнами, по кромке поля заплескалась васильковая синь.
И рожь довелось ему убирать. Почти накануне призыва в пограничные войска завершилась уборка и, наверное, больше всего она запечатлелась и потому часто вспоминалась. Ему-то самому косой да серпом пришлось мало поработать — на учете сидел. Уважаемая должность в колхозе — счетовод, а Ивашкин в последнее время вроде бы стесняться ее стал. Парень как парень, а на счетах щелкает. Ему бы в трактористы податься, да председатель заладил одно, не отпущу, дескать, учет без него, Ивашкина, захиреет, а учет — всему голова.
Председатель колхоза приспособил его к этому делу на второй год после войны, тогда Ивашкин только семилетку окончил. В восьмой класс надо было подаваться в другое село, почти за тридцать километров от дома. Не мог Ивашкин уехать, хотя и тянуло учиться. Не мог не из-за отдаленности, это полбеды, а надо было помогать матери кормить семью. На отца весной сорок пятого похоронка пришла — погиб смертью храбрых в бою с фашистами и похоронен в чужой немецкой стороне. Это известие надломило мать, ее надежда на возвращение отца рухнула, как вешний лед, а кроме Ивашкина подрастали еще трое — брат и две сестренки.
После школы он все лето проходил в подпасках при колхозном стаде. Осенью, когда первый снег побелил землю, председатель привел его в правление, сказал старику-счетоводу:
— Ты давно просишь помощника. Вот, возьми его, растолкуй, что к чему. Он парнишка понятливый, да и образован как следует быть — семилетка за плечами. — Посадил Ивашкина рядом с собой, положил тяжелые, в синих узлах вен руки на колени, внушал: — А ты, Федянька, тоже усердие прояви. Такая специальность на дороге не валяется.