Стихотворения Милькеева

Ирония составляет один из преобладающих элементов современной поэзии. Это понятно: поэзия есть воспроизведение действительности, верное зеркало жизни, – а где же больше иронии, как не в самой действительности? кто же больше и злее смеется над самой собою, как не жизнь? Посмотрите, как любит она противоречие, жертвою которого бывает беспрестанно бедная человеческая личность! Вот, например, два актера: один – безумец, гуляка праздный [1] , не подозревающий ни святости искусства, ни его высокого назначения, невежда безграмотный, ленивец, добродушный хвастун, – и между тем в этой грязной натуре скрыты богатые самородки великих чувствований, могучих страстей; эта безумная голова озаряется горящим ореолом вдохновения, – и рыдает и колеблется многочисленная толпа при звуках голоса этого самовластного чародея, и каждый уносит с собою из театра те высокие откровения, те таинственные глаголы жизни, для принятия которых нужно посвящение… За что же этот дар, это могущество слова, взора и жеста, эта чудодейственная сила? За что, за какой подвиг такая высокая награда? Ирония, ирония, ирония!.. Вот другой актер: страсть к искусству – его жизнь; изучение искусства – занятие, забота, труд всей его жизни; стремление к славе – болезнь его души… И вот появляется он перед толпою, разбеленный и разрумяненный, с важным видом и ловко, смело, с грациею повертывает картонною булавою гладиатора или картонным мечом Александра Македонского, величаво говорит с другом своим Алхимересом

об измене Амалафриды [2] , – театр дрожит от рукоплесканий, вызовам нет конца… Но отчего же в этом восторге толпы слышен один шум и крик? отчего она с таким же точно восторгом через минуту после того принимает пошлый водевиль, и ни один человек из нее не выходит из театра с поникшею головою, с грустным раздумьем на челе?.. Художник упоен, восхищен своим торжеством; он так низко, так почтительно кланяется вызывающей его толпе… Но отчего же так раздражает его всякое двусмысленное суждение «немногих» – его, который так доволен «всеми»? Отчего же так уязвляет его легкая улыбка «немногих»? Что он видит в ней? – Иронию видит в ней он, жертва иронии, сам воплощенная ирония действительности… [3] После этого как понятны эти слова пушкинского Сальери:

Где ж правота, когда священный дар,Когда бессмертный гений – не в наградуЛюбви горящей, самоотверженья,Трудов, усердия, молений послан,А озаряет голову безумца,Гуляки праздного?..

Это значит совсем не то, чтоб жизнь состояла из одних противоречий и чтоб гений всегда был «праздный гуляка», а самоотвержение труда и изучения всегда было признаком ограниченности и бездарности: нет, мы хотим сказать только, что действительность часто любит отступать от своих разумных законов, часто любит пошутить сама над собою. В этом-то и состоит ее ирония. Везде и повсюду видим мы эту иронию; везде и повсюду видим мы жертв этой иронии; везде и повсюду – и в природе, и в истории, и в судьбе индивидуумов. Вот девушка, одаренная столь дивною красотою, что, кажется, весь мир должен преклониться перед нею… И что же? – иногда (и чаще всего) оказывается, что душа ее пуста, сердце холодно, ум ограничен, и велико только ее мелочное самолюбие… Вот девушка, вся созданная из великодушного самопожертвования, из горящей любви и высокого стремления, созданная для того, чтоб осчастливить жизнь достойного человека, быть наградою за великий подвиг жизни, – но увы! никто не добивается этого счастия, этой награды: она дурна собою, ей не дано волшебного обаяния женственности, с ней говорят, как с умным мужчиною… Заглянем ли в историю – и там ирония царит над людьми. Никогда, говорят знатоки военного дела, никогда Наполеон не развертывал в такой ширине и глубине своего военного гения, как перед своим падением, – и все-таки пал, низринутый какою-то невидимою рукою, какою-то странною ирониею действительности… Сколько людей с торжеством и славою выступило на историческое поприще; но одна минута – и лавровый венок сменялся шутовским колпаком, – и эти люди оказывались столь же малыми для исторической арены, сколько были они велики для обыкновенного круга жизни. Стало быть, им не было места ни там, ни здесь, – и там и здесь им суждено было погибнуть жертвою иронии…

Немало представляет таких жертв иронии область искусства и литературы. Этот мрачный закон иронии особенно часто тяготеет над так называемыми «самоучками» и вообще над людьми, которые вдруг изменяют назначенную им судьбою дорогу жизни, и изменяют вследствие сознания тайного внутреннего призвания к искусству. Действительно, тайный внутренний голос зовет и манит их к блестящей мете, раздаваясь во глубине души их звуками Вадимова колокольчика; [4] грудь их полна тревогою, и даже во сне слышат они слова: «Встань из грязи, в которую бросила тебя судьба, мужайся и иди вперед, – лавры победы, удивление толпы и бессмертие в веках ожидают тебя!» Ужасен этот голос, ибо нельзя узнать, чей он – ангела-хранителя или черного демона; такой вопрос решается только временем и фактами, – а в этом-то и состоит ирония жизни. Правда, характер истинного призвания тем отличается от ложной тревоги, что в нем преобладает сторона рассудка, тогда как в последней действует преимущественно фантазия; но в том-то и заключается возможность ошибки, что мечты фантазии часто очень похожи на проявление действительности и что в этих мечтах есть своя доля действительности. Человек недоволен своим положением, им овладевает сильное, неодолимое стремление вырваться из тесного круга, в который поставила его судьба: это еще не значит, чтоб внутренний голос этого человека звал его сделаться великим деятелем в сфере истории или искусства; чаще всего этот внутренний голос означает не более, как стремление сделаться просто человеком, развить в себе все данные богом духовные силы; но в том-то и состоит ирония жизни, что люди не всегда могут или умеют понять истинный смысл своих стремлений и принимают за тревогу гения зов к человеческому достоинству.

Литературная деятельность имеет в себе гораздо больше обаятельного, чем что-нибудь, – может быть, потому именно, что она представляет собою одно из важнейших поприщ для таланта. Вот почему молодые люди с пылким воображением и горячею кровью хотят у нас быть непременно поэтами. Для них все люди разделяются на два разряда: на людей великих, то есть поэтов, и на людей обыкновенных, то есть не поэтов. Если они почувствуют в груди своей эту неопределенную тревогу, которая производится горячею кровью, пылким воображением, маленьким избытком чувства, искоркою ума, а главное – молодостию, – они сейчас хватаются за перо и пишут стихи либо роман. Я поэт! – за право сказать себе это слово они готовы пожертвовать всем; но как это право не требует особенно дорогих жертв, по крайней мере свыше того, что стоит одна или две дести писчей бумаги, да отважная досужесть измарать ее размеренными строчками или размашистою прозою, то многие из них легко добиваются счастия быть печатно посвященными в поэты со стороны приятельского журнала. Потом они издают книжечку своих стихотворений. Приятельский журнал заранее извещает о выходе этой книжечки, как о деле необыкновенном, потом расхваливает книжечку; [5] публика засыпает за нею, – а сатана хохочет… [6] И вот вам ирония жизни!

Из таких бедных стихотворцев особенно жалки так называемые поэты по призванию, поэты-самоучки и т. п. Между ними есть люди действительно с призванием – быть людьми порядочными и образованными, с потребностию развить в себе природные дары; между ними бывают даже люди с внутренними вопросами, на которые могли бы дать им ответ наука и нравственное развитие; но они предпочитают искать более легкого и более приятного разрешения своих вопросов и находят его – в поэзии, но не в поэзии великих гениев творчества, а в своих бедных и жалких виршах. Процесс творчества они считают какою-то кабалистикою: они думают, что если найдет на человека дурь вдохновения, то он без ума умен, без науки сведущ и может видеть без глаз, слышать без ушей. А тут еще удивление людей, лавровый венок славы, бессмертие в веках, – и все это за такую дешевую цену! И пишет наш поэт, и издает он наконец книжечку своих стихотворений; но мир спокоен, люди и не подозревают, что между ними явился гений…

К числу таких явлений книжного мира принадлежат «Стихотворения г. Милькеева». Из посвящения книги и приложенного к ней письма поэта к Василию Андреевичу Жуковскому мы узнаем, что. г. Милькеев родился и вырос на берегах Иртыша, чувствовал в себе неодолимое стремление вырваться из тесного, душного и ограниченного круга, в который поставила его судьба, в сферу более высшую, более человеческую, которую он почему-то полагал для себя в поэтической деятельности; и что, наконец, ободренный вниманием В. А. Жуковского и пользуясь его просвещенным покровительством, переехал из Сибири в Россию. Вообще все письмо г. Милькеева к В. А. Жуковскому проникнуто простотою, умом и достоинством. К интереснейшим подробностям этого письма принадлежат те, из которых мы узнаем, что г. Милькеев чувствовал решительное желание сделаться поэтом при чтении Плутарха, когда ему было шестнадцать лет; он не имел никакого понятия о правилах стопосложения и до уразумения их должен был дойти собственною проницательностию. Так же точно понял он и правила орфографии русской. Без сомнения, все это стоило ему больших трудов и больших усилий, как человеку, лишенному всех пособий, какие представляют собою учители и учебники. Из этого видно, что г. Милькеев – то, что называется «поэт самородный», «поэт-самоучка». Самородные поэты особенно замечательны потому, что на их творениях, как бы ни были они грубы и необделанны, всегда лежит печать оригинальности, столь часто чуждой обыкновенным талантам. Таков был Кольцов, стихотворения которого, дышащие самобытным вдохновением и талантом, до того оригинальны, что нет никакой возможности подделаться под их простую и наивную форму. Но увы! не к таким поэтам принадлежит самородный поэт г. Милькеев, если только принадлежит он к каким-нибудь поэтам. Не только самобытности и оригинальности, – в его стихах нет даже того, что прежде всего составляет достоинство всяких порядочных стихов: нет таланта поэтического. Наш приговор, может быть, жёсток, но он тем не менее справедлив, и это не трудно будет доказать при сколько-нибудь внимательном рассмотрении лежащих перед нами стихотворений.

Они начинаются гимном солнцу:

О дивный красавец, колосс мирозданья!Даря нас торжественным зрелищем дней,Выходишь ты с бездной тепла и сиянья,В короне зиждительно-мощных лучей.Природы великой жених воцаренный,С тех пор, как ее украшением стал,Когда не поспел ты на подвиг священный,Когда на державную цель опоздал? [7]

Остановимся на минуту на этих стихах, чтоб спросить: есть ли в этой куче фраз и слов, есть ли в ней – не говорим поэзия, вдохновение – есть ли в ней какой-нибудь логический смысл?., Что такое: дивный красавец, колосс мирозданья? Фразы, пустые восклицания, чуждые всякого поэтического воззрения, лишенные всякого чувства… «Солнце выходит с бездной тепла и сиянья, в короне зиждительно-мощных лучей, даря нас торжественным зрелищем дней»: что это такое написали вы, г. Милькеев? Неужели выражения: бездна тепла и света, торжественное зрелище дней и лучи с зиждительно-мощным эпитетом, – неужели все это – поэзия, а не дурная проза в плохих стихах?.. Положим, что солнце – жених природы, но почему же оно – воцаренный жених? Конечно, в этом есть смысл, но только один грамматический, а всякого другого смысла тут нет и признака. И что за похвала такая солнцу, что оно всегда «поспевало на священный подвиг» и никогда «не опаздывало на державную цель»? Ведь другими, более простыми и более богатыми смыслом словами это значит, что солнце всегда вовремя встает и вовремя заходит… И что за подвиг священный, что за державная цель? – Галиматья!..

В остальной половине стихотворения г. Милькеев говорит к солнцу, что его, солнце, древние принимали за божество, но что мы, новые, уже «не дадим поклонения», ибо знаем, что бог-то не оно, но что оно только создано богом. Все это правда; но кто же не знал этой правды без стихотворения г. Милькеева? Ведь и то правда, что 2 x 2 = 4: неужели же и эту истину надобно перекладывать на плохие стихи? Древние обожествили, в поэтическом образе Аполлона, солнце, как отдельную благодетельную силу природы, – и сколько глубокого значения было заключено в их роскошно-поэтическом мифе бога света! Г-н Милькеев, конечно, рассудительнее греков смотрит на солнце, но это не мешает ему ничего в нем не видеть и говорить о нем пустою прозою в холодных виршах, тогда как греки, несмотря на всю младенческую наивность своего воззрения на солнце, так много в нем видели и в таких обаятельно-творческих формах выражали свое созерцание!

Но перейдем ко второму стихотворению в книжке г. Милькеева: может быть, оно будет лучше. Наш самородный поэт воспевает в нем «Возрождение»:

Смена холоду крутому,Смена мертвым, душным льдам,Сну болезненно-немому,Зимним вихрям и снегам!Мир очнулся весь глубоко,И прелестен и богат,Одевается широкоВ новосвадебный наряд.

Стоят ли такие стихи какого-нибудь дельного разбора?

В них нет ни одного живого образа, никакой картины. Эпитеты по детски неточны, вычурны. А мысль всего стихотворения – это чистое резонерство о том, о сем, а больше ни о чем! Ежегодная изменяемость природы подает поэту повод рассуждать длинно и водяно о неизменяемости человека. Пьеса оканчивается такими курьезными стихами:

И сынам твоим судьбамиЗаповедан тот же путь,Так же в них ревет громамиОгнедышащая грудь.

Хоть бы г-ну Бенедиктову так выразиться!..