Стихотворения. Поэмы

Петефи Шандор

15

Вот пробуждается семейство. Сначала – муж, хоть спал всех меньше, Затем – жена и старший мальчик. А младший? Все еще он спит. Каким он сном заснул глубоким! На цыпочках все ходят тихо И разговаривают тихо - Пусть спит младенец. Пусть он спит! Родители и добрый братец, Оставьте этот тихий шепот! Теперь гремите, грохочите - Младенец не услышит вас! Ведь мертвые не слышат шума… Ведь с голоду ребенок умер! Что может чувствовать родитель, Что может испытать отец, Увидев, что ребенок умер, Особенно – когда он умер От голода?! Когда б господь Влил в руку мне всю силу правой Руки своей, едва ли все же Я мог бы описать мученья, Которые когтей мильоном Тут в сердце женское впились! О, дайте ей, Припавши к тельцу, О, дайте плакать, плакать, плакать, Бросать из самых глубочайших Водоворотов лютых мук В недостижимый лик господень Весь гнев души, все богохульства! Не трогайте в священном буйстве Безумно бьющуюся мать! Мужчина в молчаливом горе Склонился над младенцем мертвым, А впрочем, может быть, он даже И радовался, что ребенок Страдать уже не будет больше. А старший брат, на братца глядя, Подумал, что, пожалуй, скоро И он таким же точно станет – Холодным, белым, неподвижным… Что ж! Мертвых голод не томит! Часы текли. Хоть тихо-тихо, Но все ж текли. И без сознанья Мать, словно мертвая, упала На дитятко своих несчастий. И вот на сердце стало легче, И вздыбленные волны духа Не штурмовали больше неба, А только тихо колыхались, Как будто на ветру колосья… Взяв сына мертвого в объятья, Качала мать его, как прежде, И что-то говорила, пела, Как шелестят во мраке зимнем Лесные ветви. «Спи, малышка, Мой младенец! Расскажи мне, Что приснилось? Верно, видишь Сон хороший! Спишь еще ты Не в объятьях У земли, А мать качает, Мать качает, обнимает! Спи, Прекрасный мой ребенок, Белый цветик, Белый лучик! Спи, Пока ты не проглочен Матерью - Землею черной! Небеса Закат целует, Он целует их, Румянит. Я лицо твое целую - Не горит на нем румянец! Ты не хочешь улыбнуться, Прежде чем со мной расстаться! О душа моя и сердце, Почему же ты не хочешь? На погосте Снежный холмик, Белый крестик - Спи, мой мальчик. Над могилой Я склонилась, И не дождик - Слезы льются. Тише вы, Акаций

ветви! Со своим безмолвным сыном Говорю я На погосте, Мы беседуем, Молчите! Не болит твоя головка? А не ноет ли сердечко? Под землей тебе не тяжко? Для тебя что, мальчик, мягче – Руки матери иль гробик? Спи, мой голубь! Доброй ночи! Об одном тебя прошу я: Чтобы я тебе приснилась, Чтоб всегда мы были вместе!» Качая мертвого ребенка, Мать задремала. И пока Она спала, отец гадал, На что он купит гроб ребенку? И чем заплатит за могилу? Ведь денег нет! И в комнате он огляделся: Быть может, что-нибудь найдется Такое, что продать удастся? Нет! Ничего! Но от какой ужасной мысли Вдруг побледнел и задрожал он? Чтоб голым в землю Не лег младенец, Продать сокровище придется, Которое хранил он пуще Зеницы ока,- Вот этот перстень обручальный, Который с пальца не сумела Сорвать Нужда! Он поседел от этой мысли, Но – что поделать? Снимая с пальца этот перстень, Почувствовал он боль такую, Как будто с сердцем расстается И будто рубит пополам он Все то, что есть, и то, что было, И будто мост он разрушает, Что зиму связывал с весною, И будто лестница сломалась, С земли ведущая на небо… Но, значит, так уж надо было, Чтоб в землю голым Не лег младенец. Его красиво хоронили, Был крепок гробик деревянный, А саван соткан был из шелка. Велик был камень над могилкой. Недешево был продан перстень, И все пошло на погребенье – Душа отца не допустила, Чтоб был истрачен Даже грошик На хлеб насущный, Хоть в нем нужда была огромна. Но в яд бы превратилась пища И отравила бы Сильвестра, А жить ему еще хотелось!

16

Ведь он сказал, что мысль его В нем не умрет, А день придет - Покинет мысль свою темницу И обойдет весь шар земной! Так и случилось. Что не мог он Достичь усильем долголетним, На что он тратил труд напрасный,- Все, все осуществилось вдруг: Нашел он тайную печатню, В земле сокрытую глубоко, И там он отпечатал книгу… Что было в том произведенье? Там было, что попы – не люди, А черти; Короли – не боги, А люди. Было там, что люди Все равны пред лицом господним, И человек не только право Имеет на свою свободу, Но он обязан перед богом Свободным быть! Свобода – лучший дар господень, И те, что этот дар не ценят, Не ценят бога самого! И книга вышла. Эта книга С невероятной быстротою В десятках тысяч экземпляров Распространилась по земле. Мир поглощал страницы эти, Как освежающий напиток, Но Власть от гнева побледнела, Нахмурилась от гнева Власть, И вот слова загрохотали: «Мятежник-автор оскорбил Его величество и веру! Да понесет мятежник кару! Ведь свят и неприкосновенен Закон!» И страшно был наказан автор. Средь улицы его схватили И повели… И закричал он: «Погодите, Я не хочу бежать! Пойду За вами я беспрекословно, Но подождите хоть немного. Вы видите мансарду эту? Я в ней живу! Туда меня вы отведите Хотя б на краткое мгновенье! Жену и малого ребенка Я обниму, благословлю, А после этого тащите! Простившись с ними, в ад пойду я, А не простившись – не желаю Попасть и в рай! Вы не отцы и не мужья вы! Что испытали бы вы сами, Коль так бы поступили с вами? Ведь, кроме сына и жены, Нет у меня на свете близких, А у жены и у ребенка Нет никого другого в мире, Лишь я один у них и есть. О люди добрые, пустите Проститься, увидать друг друга Хотя б на краткое мгновенье И, может быть, в последний раз! О, не меня вы пожалейте, А их! Они не виноваты, Они закон не нарушали, Так для чего же их карать! О, боже! Вас не могут тронуть Мои слова. Но пусть вас тронут Вот эти слезы – капли крови, Моей души смертельный пот!» Рыдая, пал он на колени И, как в былом своей любимой Он ноги обнимал, так ныне Колени обнял палачам, Но палачи, смеясь жестоко, Поволокли его к телеге, Уже стоявшей наготове. Увидев, что слова напрасны, Все силы он свои напряг, Чтоб, яростно сопротивляясь. Спасти себя! Боролся с львиною отвагой, Но тщетно! Смяли, и связали, И бросили его в телегу, И, лежа в ней, Вопил он страшные проклятья: «Проклятье вам и вашим детям, О сатанинские вы твари, Одетые в людскую кожу! Нет человеческого сердца У вас в груди, там жабы скачут! Пусть отвратительные язвы Покроют ваши злые морды, Как злоба кроет ваши души! Пусть черви из помойной ямы Сожрут вас всех! Будь проклят ты, король злодейский, Себя считающий за бога! Ты черт проклятый, лжи ты демон! Кто поручил тебе мильоны? Не пастырь ты людскому стаду! Красней твоих одежд пурпурных Твоя кровавая рука, Твой лик бледней твоей короны, А сердце у тебя чернее, Чем траур, тянущийся, точно Ночная тень, Вслед за деяньями твоими! Проклятый вор! Как долго ты еще сумеешь Владеть украденною властью? Зачем похитил ты права? Пускай восстанут миллионы, И если ты тогда посмеешь Пойти наперекор народу С толпой наемников своих, Пусть бог не даст тебе погибнуть В геройской битве, как мужчине! Ты бросишься трусливо в бегство, Захочешь спрятаться под трон, Как под кровать собака лезет, Но вытащат тебя оттуда Со смехом дети и старухи, И в умоляющие очи Они начнут тебе плевать! А те, кому давал ты ногу Для поцелуя, Твои оскаленные зубы Ногами вышибут из рта! Пусть выбьют из тебя пинками Твою ничтожнейшую душу, И сдохнешь ты в таком же горе, В какое ты меня приводишь! О, скорбь! Жена моя и сын!»

17

Дремал ли он и вдруг очнулся? А может быть, с ума сходил он И выздоровел? Без сознанья Был час он или много больше? Не знал он этого. Он думал И думал – что это случилось? Глядел и ничего не видел… Очнулся он во тьме кромешной. Сказал он: «Ночь. И, вероятно, Я спал, и что-то мне приснилось… Тот сон не целиком я помню, Но он, конечно, был кошмарным. Об этом даже и не стану Жене рассказывать. Не надо Ее пугать… Скорей бы утро! Такой гнетущей, жуткой ночи Еще, пожалуй, не бывало… Любовь моя, меня ты слышишь? Наверно, спит. Не отвечает. Ну, ладно… Спите, дорогие! Спокойно спите, тихо спите. Но где ж рассвет? Когда же утро? Меня задушит ночь густая. Яви, рассвет, свой лик блестящий! Хотя бы кончиками пальцев Коснись меня. Мой лоб пылает, Как будто извергают лаву Из головы моей вулканы, А мозг уже разъят на части…» Чтоб отереть свой лоб вспотевший, Он поднял руку. Что такое? Что зазвенело? Кандалами Грохочет он! Все, все он вспомнил! И холод пробежал по телу, Как ветер мчится средь развалин. Все, все теперь он вспомнил ясно: Его на улице схватили, И потащили, и связали, И он не мог увидеть даже Жену и сына своего. Не мог он с ними попрощаться, Взглянуть им в очи дорогие, Которые его богатством И счастьем были… И теперь он Меж стен тюремных под землею Сокрыт бог знает как глубоко, Во всяком случае, поглубже, Чем труп, Опущенный в могилу. Когда ж он вновь увидит солнце? Когда увидит дорогую? Кто знает! Никогда – быть может! А почему попал он в яму? А потому, что вздумал людям Поведать откровенье божье: Есть общее добро на свете, Которое должно достаться Всем поровну, и это благо - Ты, драгоценная Свобода! И кто отымет у другого Хотя бы крошечку Свободы, Тот совершает грех смертельный И истребленью подлежит! «О ты, священная Свобода, Теперь я за тебя страдаю,- Сказал с великой болью узник,- И если бы я в этом мире Один был, как в былые годы, То здесь, на каменной скамейке, Сидел бы я теперь спокойно, Так гордо, как сидит на троне Король-насильник! И, ликуя, Носил бы я свои оковы, Как прежде – перстень обручальный! Но у меня жена, ребенок. Кто будет хлебом и любовью Питать их? Что случится с ними? О сердце, если ты не можешь В холодный камень превратиться, Так что же ты не разорвешься?» Так он стонал, кричал и плакал, А вечный мрак смотрел спокойно И равнодушно на Сильвестра. И замолчал он наконец, Как будто сдался дух усталый, И стал немым и неподвижным, Таким бесчувственным, как камень Тот, на котором он сидит, Таким бесчувственным, как мрак, Которым нынче он объят. Не чувствовал, а только думал. Летели мысли низко-низко, Как птицы, чьи подбиты крылья: «Тюрьма моя, сестра могилы! Кем выстроена? Кто разрушит? С каких ты пор стоишь? Доколе? Кто до меня во мгле томился? Свободолюбец, мне подобный, А может быть, простой разбойник? И здесь ли в прах он превратился Иль снова божий мир увидел? Прекрасен мир – поля и горы, Леса, и реки, и равнины, Цветы и звезды… Но, быть может. Я больше их и не увижу, А может быть, тогда увижу, Когда забуду их названья… Неужто год пройдет в темнице? Здесь каждая минута – вечность, Здесь время медленно плетется, Как старый нищий одноногий! Год! А быть может, даже – десять, Быть может – двадцать. Даже больше! Придите же ко мне скорее, Вы, мертвецы, что здесь уснули! Потолковать хочу я с вами. Меня научите, быть может, Как надо коротать здесь время. О мертвецы, ко мне придите! И я, уже мертвец, быть может, Дурные сны в могиле вижу… Меня живым похоронили, Я мертв! Уже не бьется сердце, А эта дрожь в груди холодной Не боле, чем последний трепет Больной души…» И вовсе перестал он думать. Ни в голове его, ни в сердце Ни чувств, ни мыслей не осталось. Сидел, как статуя, недвижно, Смотрел он молча в очи ночи, Заполнившей его темницу. Застыли, омертвели члены, И голова его склонилась, И начал он терять сознанье, И навзничь он упал на камни. Заснул ли? Потерял ли намять? Лежал он долго без движенья. И вдруг, Как будто поднят взрывом Или железом раскаленным Ожжен, вскочил с таким он воплем, Что даже стены застонали: «Куда ты? Стой!» Простер он руки, Как будто что то обнимая, И снова рухнул на скамейку Он, обессилев. И застыли В его очах большие слезы. И, будто выдыхая душу, Он прошептал: «Ушла. Исчезла! Теперь всему конец. Свершилось!» Что сталось? Кто его покинул? Что кончилось? Приснилось что-то? Нет. Было то не сновиденье, И все ж не явь! Перед Сильвестром Явилось женщины виденье, В котором он узнал супругу. Она, она к нему склонилась И на ухо ему шепнула: «Господь с тобой! Я – отстрадала!» Поцеловала и исчезла. И он вскочил. Глаза раскрылись, Но все ж ее он видел, видел Еще мгновенье. Вслед за этим Сгустилась тьма еще ужасней, Как после молнии бывает. «Господь с тобой! Я – отстрадала!» Он вспомнил этот мертвый голос, Он понял: больше не придется Услышать этот голос нежный. «Господь с тобой! Я – отстрадала!» «Господь с тобой! Под страшным вихрем Ты, ветвь души моей, сломилась! С цветущей ветвью вихрь умчался,- Зачем он дерево оставил? Пусть вывернет меня он с корнем И унесет за ветвью следом! Пусть я найду тебя увядшей, Чтоб весь остаток этой жизни Проплакать у святых развалин. За жизнь я больше не цепляюсь - Я жизни цель уже утратил: Была ты целью этой жизни! Ведь для тебя я жил на свете, Благодаря тебе и жил я, О ты, любви моей богиня! Действительность – лишь только ты, А человечество, свобода - Ведь это все слова пустые, Лишь призраки, во имя коих Бороться могут лишь безумцы! Ты, только ты реальность жизни, Ты – явь, любви моей богиня! И ты потеряна навеки! И если я, как крот, разрою Всю землю – не найду тебя я! Ты только прах, как все другое, Такой же и ничем не лучше! Среди других ты растворишься, Как будто зверь или растенье! Но даже и утрату эту, Всю тяжесть эту понесу я, До той поры пока не рухну, Лишь удалось бы попрощаться И ей сказать одно лишь слово, Одно коротенькое слово! Конец, конец! Ведь даже это Господь мне не позволил сделать… Как беспощаден бог небесный! А человек, глупец ничтожный, Склоняет перед ним колени, Зовет отцом и обожает… Нет! Ты – тиран, господь небесный! Я шлю тебе свое проклятье. Сидишь ты на небесном

троне, В своем величье хладнокровном Земным тиранам уподобясь, Сидишь, господствуя кичливо, И, что ни день, зари лучами И кровью из сердец разбитых Окрашиваешь тусклый пурпур Давно уж выцветшего трона! Ты хуже всякого тирана! Будь проклят! Так же, как отрекся Ты от меня, я отрекаюсь И от тебя! Пусть будет меньше Одним рабом! Возьми обратно Жизнь, что швырнул мне как подачку! Бери назад! Отдай другому! Пускай другой в ней прозябает! Меня не тешит жизнь-подачка! Я под ноги тебе бросаю Всю эту жизнь! Пусть разобьется Она, как черенок негодный!» Он так вопил, что тьма дрожала В испуге. И, вопя безумно, Лбом он ударился о стену, И зазвенела от удара Стена, как будто бы от боли. И так лежал он в луже крови, Сочащейся из головы, И все ж не умер, жив остался. Жизнь горемычная прилипла И приросла к нему так крепко, Как и к душе его – мученья, Как и к тюрьме его – безмолвье!

18

Десятилетье в каземате! Ведь это даже и на воле Немалый срок, а здесь… подумать! Оброс он гривой, бородою… Все всматривался: «Не седею?» И все себе казался черным, Хоть белым стал давно, как голубь, Но в темноте не видел это. И было то десятилетье Единой бесконечной ночью, Но все-таки он ждал рассвета. По временам ему казалось, Что он века, тысячелетья Сидит на этом самом месте, Что Судный день уже свершился И что земля давно погибла, И только вот темница эта Стоит, в которой он забыт. Из сердца вылетели страсти, Не проклинал он больше бога, И даже и не вспоминались Ни бог, ни люди… Скорбь из сердца Давно уж вылетела тоже, И только иногда он плакал При пробужденье, потому что Во сне к нему еще являлось Виденье милое – супруга, Которая за гробом даже Была верна… Но милый образ Скрывался, исчезал бесследно, И узник плакал, плакал, плакал… Но почему не видел сына? Ведь сын-то у него остался? Он спрашивал себя об этом И отвечал: «Должно быть – так! Не умер сын мой, потому что Живым сюда пути закрыты И только мертвые приходят… Лишь ты приходишь, милый ангел, А сын наш – жив, большим он вырос… Но кем же стал ты, мой сыночек? Что делаешь ты, сиротинка? Нуждаешься, наверно, ты? Быть может, сделался ты вором И захоронен палачами Здесь, под землею, по соседству, В одном из этих казематов? Ты помнишь об отце, ребенок? Ты любишь ли меня, сынок?» Но что за шорох необычный? Какой-то непривычный голос? Прислушался несчастный узник, И затаил дыханье он. И тут душа его раскрылась, Совсем как под лучами солнца Вдруг распускается цветок. И вот за десять лет впервые Слагаются в улыбку снова Сухие губы. Ведь это птичка прилетела, На край стены тюремной села Поблизости его окна. И сладостно она запела. И шепчет узник, а быть может, Он только лишь подумал это, Сказать не смея, чтоб словами Прелестной гостьи не спугнуть. «О господи, какая радость! Впервые я услышал щебет С тех нор, как здесь томлюсь, а это - Я знаю – длится целый век! Пой, птичка, пой! Пусть песнь напомнит, Что жил я, что живу и ныне! Пусть щебет твой напомнит юность, Давно умчавшуюся юность, Весну и тот цветок весенний, Который мы зовем любовью! Твой голос пробуждает муку, Но вместе с тем и утешает, А утоление страданья, Быть может, сладостней, чем радость! Пой, птичка, ной! Но чей ты вестник? Кто научил тебя, о птичка, Взлететь сюда, на эту стену, Куда взлетают лишь проклятья? Святое небо! Эти мысли Меня убьют! Умру от счастья! Душа предсказывает: буду Я на свободе, и умру я Не в этом мертвом каземате, А под господним вольным небом! О птичка на стене тюремной, Ты – странник по просторам вольным, Ты – вольной воли провозвестник! Так будет! Я не сомневаюсь! Будь крепким, сердце! Если горю Тебя сломить не удалось, Пускай тебя не сломит радость! Так будет! Ведь позор и горе Однажды опостылят миру, Он бросит их и первым делом Тюремные разрушит своды, И слезы радости вселенской Сейчас же упадут на лица Тех, кто томится за Свободу! О птичка на стене тюремной, Ты – странник по просторам вольным, Ты – вольной воли провозвестник!» И ключ в замке тюремном скрипнул, Испуганно вспорхнула птичка, Открылась дверь, и страж тюремный Сказал Сильвестру: «Ты свободен!» И узник в радости великой За голову свою схватился, Как будто удержать сознанье Хотел он, чтоб не улетело. «Есть! – в детской радости он крикнул.- Есть! Улететь не дам сознанью! Я не безумен. Понимаю Все, что случилось. Я – свободен! Но это значит, что свободны И нация, и вся отчизна?» «Тебе какое дело, дурень, До нации и до отчизны?
– Ответил сумрачный тюремщик.- Благодари, что сам свободен!» Но узник этого не слышал, Далёко улетели мысли, Они полмира облетели, Ища безвестную могилу, В которой спит его супруга. «Я отыщу тебя сначала!
– Так про себя проговорил он.- Меня ты навещала часто, Найду и поцелую землю, Которая тебя покоит! …О, как вы медленно, как долго Сбиваете с меня оковы! Минуты эти длятся дольше, Чем годы, что страдал я здесь».

19

Как молоко сосет ребенок, К груди припавши материнской, Так сладко пил он вольный воздух, И каждый вздох снимал по году С его души окаменевшей, И будто мотылек легчайший, Его душа теперь порхала В цветах, среди воспоминаний, И этот вольный, чистый воздух Омолодил Сильвестру душу, Но тело оставалось дряхлым, Он брел, на палку опираясь, И ветер развевал печально Седую бороду и космы. …За десять лет сто лет он прожил! Дойдя до дома, Где когда-то На чердаке он жил с семьею, В людей он пристально вгляделся, Но не нашел он лиц знакомых. Наверно, это – новоселы, А может быть, забыл он лица… Спросил он: «Кто сказать мне может О бедных людях, что когда-то, Давным-давно в мансарде жили?» И описал свое семейство. «Да, помню я,- проговорила Одна смиренная старушка,- Жила тут юная бедняжка, Был муж у ней злодей, безбожник, Но он понес за это кару – Давным-давно сидит в темнице, А может быть, он там и помер! Его несчастная супруга Не выдержала потрясенья, Скончалась от разрыва сердца! Я не пойму, как можно было,- Сказала добрая старушка,- Любить подобного злодея И от печали умереть!» И выслушал он равнодушно Старушечье повествованье, Как будто это говорилось О ком-то вовсе постороннем. Спросил он: «Где похоронили Ту женщину? Что сталось с сыном?» «Что сталось с сыном, я не знаю,- Ответила ему старушка.- Как мать его похоронили, Не видела его я больше, А где ее похоронили - Мне это неизвестно тоже; На похороны собиралась, Да не пошла я – в это время Меня позвали на крестины». «Ну, я найду,- Сильвестр промолвил,- На кладбище я побываю И разыщу…» И он поплелся На кладбище. И все могилы Он дважды обошел, но все же Не мог он отыскать могилы, В которой милая зарыта. Исчезла! Сгинула бесследно, Как солнечных лучей сиянье; Надгробный крест свалила буря, Могильный холмик ливнем смыло… Бог с нею! Но больно, больно, очень больно Для старца было, что не мог он Остаток слез, не иссушенных Огнем страданий многолетних, Излить на прах своей любимой. И утешал себя он тем лишь, Что эта боль была последней, И навсегда он рассчитался И с радостями и с печалью, И может он теперь по миру, Как тень бесплотная, скитаться, Как плоть бездушная… Ошибся! Страданье не было последним! Когда, из каземата выйдя, Спросил он: «Нация свободна? Свободна родина?» – к ответу Он не прислушивался даже, В свободу эту свято веря… И что же испытал он вскоре? Он вскоре понял, что отчизна, Вся нация, весь мир томятся Под игом более жестоким, Чем десять лет назад, в те годы, Когда дерзнул поднять он голос… Он понял: с каждым днем слабеет Достоинство людского рода И тирания все жесточе! Напрасны были все страданья, Напрасны были эти жертвы, И пылкие сердца напрасно За человечество страдали. Так неужели бесполезны Все устремленья оказались И оказалась безнадежной Борьба? Возможно ли все это? Нет, сто раз нет! Так быть не может! Обрел он силу в этой мысли, Огонь воспрянул, еле тлевший. И голову вновь поднял к небу Вновь юношею ставший старец. И в голове его родились Весьма таинственные планы, Решимость, смелость, от которых Зависят судьбы наций или, Быть может, даже судьбы мира! Был план не нов. Он стоил жизни Уж тысячам людей, пожалуй, Но, может быть, теперь удастся Он одному ему? Кто знает! Он замысел скрывал глубоко, Он даже спать не мог при людях – Во сие чтоб не проговориться И замысел не обнаружить. Помощников искать не стал он Не из тщеславия, что дескать, Он справится и в одиночку, А для того, чтобы опасность Другим не угрожала, если Задуманное дело рухнет. …В столице шумной сотни тысяч Людей снуют. Сияют лица, И, как разлившиеся реки, По улицам несутся крики: «Да здравствует!» А что за праздник? Быть может, бог сошел на землю И сам вручает Рабам своим несчастным, людям, Дары свободы? Вот почему такая радость! Нет, нет! Не бог – другой там некто, Он меньше бога, Но думает, что выше бога! Он тот, кто королем зовется! С кичливостью высокомерной Он шествует среди народа, Как между маленьких дворняжек Ходить умеют волкодавы. Он взглянет – и в ответ поклоны, Почет, коленопреклоненья, Как будто лес во время вихря Вершины наклоняет долу. И стадо слуг кричит до хрипа: «Да здравствует король!» Кто смел бы Молчать или кричать иное? Из этих тысяч кто посмел бы? И вот посмел… один из многих… Вдруг голос над толпой взметнулся, Великий шум перекрывая: «Смерть королю!» И раздается Внезапно выстрел пистолетный, И наземь пал король кичливый. Вставай, вставай, тиран трусливый! Тебя не поразила пуля - Она вошла в твою одежду, В одежду, а не в сердце! Дьявол, Которому ты душу продал, Тебя хранит, тиран трусливый. Вставай, сотри с лица грязищу! Кто на убийство покушался? Там он стоит? Нет, брошен наземь Он, полумертвый, И кто-то там ловчится плюнуть В лицо поверженному старцу, Другие пнуть его ловчатся… Народ несчастный! Собираешь Себе же на голову нынче Проклятье божье! Не довольно ль Тебе и тех проклятий древних, Которые лежат веками? Распяв Христа, зачем же снова Спасителей ты распинаешь, Народ несчастный? И не прошло еще недели, А эшафот уже воздвигли. Старик стоит на эшафоте, И перед ним палач явился,- Блестит секира темной смерти. Толпу злорадную окинул Старик спокойным теплым взором, И слезы жалости сияют В его глазах. Людей жалеет, Которые его пинали, Которые теперь сбежались Смотреть на смерть его, ликуя. Секира страшная блеснула, Она блеснула и упала… И голова скатилась наземь… «Да здравствует король!» – вопили Людишки возле эшафота. И обезглавленное тело Под виселицу пало в яму.

20

…Оно старело, вымирало, Невольничье поколенье. Пришло другое поколенье, Которое теперь, краснея, Отцов деянья вспоминает… Ведь стоило им захотеть - И стали лучше грешных предков. Л поколение героев Явилось в мир, И рабства цепь – отцов наследство – Сорвало поколенье это И бросило его на гробы Тех, кто его ковал народу, Чтоб эти трупы вдруг очнулись И чтоб в земле им стыдно стало. И поколенье-победитель Прекрасно помнит, не забудет О тех святых и тех великих, Которые свободны были Уже тогда, в годины рабства, И шли провозглашать глаголы, И получили смерть в награду – Конец позорный! И поколенье-победитель В великой радости победы Сплело бы имена святые В торжественные венцы, И принесло бы их В храм Славы. Но где ж найти их, где ж найти их? У виселиц они истлели, Святые эти имена!

_{Пешт, 1848 г.}

ПРИМЕЧАНИЯ

Первое наиболее полное Собрание стихотворений Петефи вышло еще при жизни поэта в 1847 году. Первое академическое собрание сочинений было выпущено в шести томах в 1892-1896 годах. Подготовил его к печати Адольф Хаваш, который и снабдил это издание подробным комментарием. Последнее академическое Полное собрание сочинений в семи томах начало выходить в 1951 году, последний том вышел в 1964 году.

Стихи Петефи переведены почти на все языки мира.

В России имя Петефи известно давно. Уже в пятидесятых годах прошлого столетия стали переводить его стихи. Первый перевод принадлежит В. Бенедиктову (1857 г.). Затем стихи Петефи переводил известный русский революционер-демократ М. И. Михаилов, далее Н. Аксенов, Ф. Верг, О. Михайлова, П. Быков, М. Шелгунов, В. Мазуркевич, Д. Корш, И. Нович (псевдоним Н. Бахтина), Д. Садовников. Стихи эти печатались в различных журналах того времени, а тридцать пять стихотворений вошло в антологию «Мадьярские поэты» под редакцией Н. Новича (СПб. 1897). Почти все дореволюционные переводы стихов Петефи на русский язык делались не с оригинала.

Цензурные условия самодержавия вообще помешали тому, чтобы поэзия Петефи получила широкое распространение. Только после Октябрьской революции стали появляться и революционные стихи поэта.

В 1925 году вышел в Москве первый сборник стихотворений Петефи в переводе А. В. Луначарского с его же вступительной статьей.

В 1942 году Гослитиздат выпустил в Красноуфимске небольшой сборник Петефи «Сорвем с Буды немецкий флах».

В 1946 году работа над переводами произведений Петефи возобновилась. В 1948 году вышел в Гослитиздате первый однотомник Петефи. Затем выходили небольшие сборники массовыми тиражами в различных издательствах. И, наконец, Гослитиздат в 1952-1953 годах выпустил Собрание сочинений Петефи и четырех томах.

Предисловия ко всем упомянутым изданиям, а также и к Собранию сочинений были написаны А. Гидашем.

В 1955 году Гослитиздат выпустил новый однотомник Петефи, в 1958 году вышел еще один однотомник с предисловием Белы Куна, написанным им в 1936 году для сборника, который был подготовлен издательством «Academia», но в свет не вышел. Вскоре после этого издательство «Корвина» дважды переиздало в Будапеште Собрание сочинений Петефи на русском языке. В 1969 году издательство «Художественная литература» выпустило иллюстрированный сборник стихов Петефи «Любовь и свобода».