"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
На столе в кухне лежали привезенные Владой пирожные, и, понятно, оставить Павлика без угощения, сразу пойти искать Владу и Аню, было просто жестоко, с таким вожделением ребенок смотрел на стол…
– Раздевайся. Попьем чаю с пирожными, а потом пойдем гулять. Если хочешь, и Хтона с собой возьмем.
– А он меня не загрызет?
– Нет, не загрызет совершенно точно. И даже не укусит.
Ковалев не успел снять ботинки – вешал куртку Павлика на вешалку, – когда услышал за окном шум подъехавшей машины. Низко и грозно залаял Хтон. А через минуту, распахнув настежь все двери, в дом ворвались человек пять полицейских. И первым
Перепуганный Павлик забился в угол кухни, между столом и холодильником, а Ковалева скрутили быстро и без церемоний, хорошенько приложили лицом о дверной косяк и надели наручники. Ему хватило ума не сопротивляться.
– Теперь ты точно у меня сядешь… – сквозь зубы процедил капитан и прибавил несколько сочных ругательств.
– За что? – все-таки спросил Ковалев, хотя поза – лицом в стол – не располагала к конструктивному диалогу.
– Статья сто двадцать шесть в отношении заведомо несовершеннолетнего – от пяти до двенадцати, статья сто тридцать пять часть третья в отношении лица, не достигшего двенадцатилетнего возраста, – от двенадцати до двадцати.
Номера статей ни о чем Ковалеву не говорили – раньше его не сильно интересовал уголовный кодекс.
– Это вы обвинение предъявляете? – уточнил Ковалев.
– Ты поговори у меня, пидор гнойный… Гляди-ка, мужики, он сейчас еще и адвоката потребует! – Капитан хохотнул. – Пакуйте его, в отделении разбираться будем.
Куртку Ковалеву надеть не предложили, а просить он не стал. И к милицейскому козелку тащили, держа под руки с двух сторон, хотя ни бежать, ни сопротивляться Ковалев не собирался, и это было очевидно. Из разбитого о косяк носа на белый свитер капала кровь, и бровь, похоже, тоже рассекли до крови.
– А ребенка-то куда? – между делом поинтересовался один из ментов.
Надо же, про ребенка они и забыли!
– Веди его в санаторий, – велел капитан, – там воспитательши волосы на заднице рвут с перепугу…
Хтон рвался с цепи и захлебывался лаем. Счастье, что он был привязан, – собаку запросто могли и застрелить…
Из дома в тапочках выскочил Коля, подбежал к своей калитке, заорал, перекрикивая собачий лай:
– Вы чё, мужики? Охренели? Это ж сосед мой, Серега!
– Коль, а ты каждой бочке затычка? – Капитан искренне расстроился появлению свидетеля. – Я давно на тебя дело завел.
– Это какое такое дело? – неуверенно спросил Коля.
– Аппарат на чердаке стоит? Значит, гонишь.
– Я себе. Для личного, так сказать, потребления, – с еще меньшей уверенностью пробормотал Коля, но все же спросил: – Морду-то за что ему так расквасили?
– Это он упал. О порог споткнулся, – снова хохотнул капитан. – А, гражданин майор?
– Бился головой о косяк в порыве искреннего раскаяния, – проворчал Ковалев.
– Ты пошути мне здесь! А то я еще и сопротивление при задержании добавлю. Здесь тебе не город, тут я царь и бог, понятно?
Чего ж не понять? Приехал хлыщ из города в чистой одежде, в звании майора к двадцати девяти годам, – приятно, должно быть, над ним поглумиться, чтобы нос не задирал… Особенно если к сорока ты сам только до капитана дослужился…
Впрочем, будь Кавалев на месте ментов, он бы тоже не церемонился с похитителем ребенка, но… их не интересовал ребенок, они не ребенка защищали. Им даже козел отпущения не требовался –
Последнее, что Ковалев увидел, прежде чем его посадили в козелок, – баба Паша, изо всех сил торопившаяся в их сторону. Она не успела – УАЗ рванул с места, когда она не прошла и половины пути. И Ковалев надеялся, что она его не заметила… Однако сильно сомневался, что Коля промолчит о том, что видел…
Били они здорово, со знанием дела – не оставляя заметных следов. Даже сопли было не утереть из-за наручников, и вдобавок Ковалева вырвало прямо на собственные джинсы. Последний раз его били лет в пятнадцать, в темной подворотне, – их было много и они были старше, но он все равно находил ту историю донельзя унижающей его человеческое достоинство. Еще совсем маленьким, на первых же тренировках он понял и запомнил, что боли надо стыдиться, и в глубине души презирал тех, кто считал иначе.
Менты ничего пока не требовали, просто оттягивались. Или надеялись, что после этого Ковалев подпишет любой протокол? Напрасно надеялись, ему вполне хватало мозгов, чтобы сравнить несколько допросов в отделении с годами на зоне по весьма скверной статье. Впрочем, он не сомневался, что ни один суд не признает его виновным, – разве что невменяемым, потому что только невменяемый станет похищать детей на глазах у сотни человек.
Вообще-то о его задержании менты должны были уведомить воинскую часть, но на этом Ковалев настаивать не стал.
Капитан, конечно, орал, что у него пятеро свидетелей того, как Ковалев раздевал ребенка, и еще двое – как он нес его через мост и за какие места при этом держался. И, наконец, заикнулся о признательных показаниях. Ковалев на всякий случай поинтересовался, в чем должен чистосердечно признаться.
– А ты не знаешь? – осклабился капитан, отчего его мышиные усы смешно зашевелились. – Зачем похитил ребенка и какие развратные действия с ним совершал.
– Я не совершал никаких развратных действий. И ребенка не похищал.
– Да тебе мало, что ли? – будто бы удивился капитан. – У меня весь санаторий будет в свидетелях, как ты его похитил! Или ты думал, кто угодно с улицы может прийти, взять ребенка за руку и вести куда угодно? Ха-ха! Это самое натуральное похищение, от этого тебе вообще не отвертеться. А ты еще людей в столовке запер, это отдельная статья.
– Какая? – спросил Ковалев.
– Сказал же: отдельная.
Когда за окном стемнело, Ковалев начинал подумывать, что на суде подписанный протокол ничего значить не будет… Наверное, полиции в райцентре было чем заняться, кроме как прессовать педофилов: его трижды и надолго оставляли одного в запертом кабинете, выдав бумагу и карандаш, – каждый раз, прочитав написанное, капитан отправлял «чистосердечное признание» в мусорную корзину. И под конец написал «правильный» протокол допроса. Впрочем, к тому времени Ковалев вряд ли смог бы удержать карандаш в руке – разбитые пальцы посинели, распухли и тряслись, как у алкоголика. Посылая капитана с его протоколом ко всем чертям, Ковалев уже не испытывал ни злости, ни презрения, но все еще хотел верить, что ему вовсе не страшно. Вот если бы не наручники… И если бы не умели они так ловко и неожиданно вышибать из-под него стул…