Странное это ремесло
Шрифт:
Получасом позже я вошел к «месье Мишелю с набережной Сен-Мишель». Застал в магазине его старшего сына.
— Хотите взглянуть на несколько прекрасных Домье? — небрежно произнес я, кладя на стол завернутые в газету литографии.
— На прекрасные работы всегда приятно взглянуть, — отозвался Мишель и развернул газету.
Он медленно перекладывал листы один за другим, потом проделал то же самое еще раз, задерживаясь подольше на некоторых, и его молчание было красноречивей всяких слов.
— Но они великолепны…
— Только что.
— И за сколько?
Я назвал цифру.
— Это невозможно! — воскликнул он.
Но, подумав, добавил:
— Впрочем, возможно. В нашем деле еще столько невежд, что все возможно… Да и вряд ли у вас нашлось бы достаточно денег, чтобы уплатить за них настоящую цену.
Одним из самых пылких моих увлечений тех лет была японская гравюра на дереве. В цветных гравюрах Харунобу, Кийонага, Утамаро, Хокусая, Хирошиге было такое изящество линий, такое благородство и гармония, что, когда я рассматривал в витрине какой-нибудь из этих шедевров, я испытывал — особенно в первое время — чувство, похожее на боль.
Однако японских гравюр в Париже было крайне мало, и стоили они обычно очень дорого. У Мишеля они появлялись иногда, но все второсортные — поздние отпечатки, яркие, резкие тона. А в нескольких шагах от месье Мишеля находился специальный магазин японского искусства. В маленькой витрине стояла между двумя вазами чудесная гравюра Шуншо. Но, к сожалению, окна были всегда занавешены и дверь всегда на замке. Сколько раз я проходил мимо, уж и не знаю, но однажды решился, вошел в соседний подъезд и обратился к консьержу.
— Магазин принадлежит одному японцу, — объяснил тот с отзывчивостью, совершенно не характерной для парижского консьержа. — Но он никогда не открывает.
— А где он живет?
— Где ж ему жить? Здесь, конечно. На втором этаже.
Я поднялся на второй этаж, позвонил.
Никакого ответа.
Позвонил снова, уже настойчивей. До меня донесся какой-то шум, дверь осторожно приоткрылась, и я увидел крупную, светловолосую женщину не первой молодости, но еще приятную на вид и не имеющую ничего общего с японской расой.
Я как можно любезнее объяснил причину своего прихода. После некоторого колебания она произнесла:
— Видите ли, мне надо уйти… Но если вы на несколько минут…
— Да, да, на несколько минут…
Я оказался в очень светлой и очень просто обставленной комнате. Хозяйка предложила мне сесть, поставила передо мной неизбежный пюпитр, принесла откуда-то толстую папку. Потом извинилась, что у нее еще кое-какие дела перед уходом, тем самым косвенно напомнив мне о моем обещании, и исчезла за дверью.
Я не успел еще толком раскрыть папку, как уже ощутил легкое головокружение —
Когда через четверть часа хозяйка появилась снова, я уже отложил ровно столько листов, на сколько могло хватить всей моей наличности.
— А-а, вы все-таки нашли кое-что… — небрежно произнесла она.
С замиранием сердца ждал я, пока она подведет итог, все еще опасаясь, что тут какая-то ошибка. Ошибки, однако, не было. Цены в точности соответствовали тем, какие значились на паспарту.
— Надеюсь, это у вас не единственная папка, — сказал я, прощаясь.
— Фирма не настолько бедна, — с улыбкой ответила женщина. — Вы заходите.
Что я и не преминул сделать. Причем не один раз, а множество.
Светловолосая дама приносила мне все ту же папку, но я неизменно убеждался в том, что в нее добавлено несколько новых работ. Мало-помалу дама так привыкла ко мне, что подчас оставляла в квартире одного, а сама уходила за покупками. И вот в одну из ее отлучек я познакомился с самим японцем.
Он вошел в комнату так бесшумно, что я даже не услышал. Только почему-то почувствовал, что в комнате есть кто-то еще и этот «кто-то» на меня смотрит. Повернув голову, я увидел, что он стоит за моим стулом.
— Вы, собственно, кто — коммерсант или коллекционер? — спросил японец после того, как мы поздоровались.
При том количестве гравюр, которые я успел у них приобрести, вопрос был совершенно уместен.
— Коллекционер, — ответил я.
— А каких художников любите больше всего? Я назвал несколько имен.
— Выбор недурен, — одобрительно кивнул он. — А что вам нравится, скажем, у Утамаро?
Я объяснил, как мог.
Экзамен продолжался.
Японец был небольшого роста, тщедушного сложения, с сединой, но казался человеком без возраста, как выглядят обычно японцы в глазах европейца. Говорил негромко, на безупречном французском языке, с еле заметным акцентом.
— Вы неплохо знаете японскую гравюру на дереве, — подытожил он наконец. — Но мне неясно, как вы ее воспринимаете. Я вообще не представляю себе, насколько европеец может ощутить эти вещи…
— Но позвольте… Еще Ван-Гог испытал на себе влияние японской гравюры. И Тулуз-Лотрек тоже… Да и весь сецессион…
— Знаю, знаю. Но можно испытывать влияние и не понимая самой сути… Я хочу сказать, что что-то может вам нравиться, но понимаете вы это по-своему.
— Возможно.
— Я хочу сказать, что вы видите только цвет и линию, только внешнюю красоту там, где для нас — целая философия.
— Возможно, — рассеянно повторил я, так как в тот момент философия не особенно меня занимала.