Судный день

Гусейнов Иса

В лагере стояла такая глубокая тишина, что, кроме одышки повелителя и собственного дыхания, Ибрагим ничего не слышал.

Если отдал трон Фазлуллаху, то, значит, уже не шах? А если не шах, то, значит, и не союзник отныне?

Ибрагим протянул руку к красному тростниковому пеналу за кушаком кази Баязида. В пенале хранилась бумага с решением халифов о сдаче Фазла за семью их подписями. Текст был написан символическим хуруфитским языком, но писанное рукою гаджи Фиридуна "вернувшись в Шемаху, сдастся" и подписи халифов проясняли суть дела.

Ибрагим достал из пенала бумагу и шагнул навстречу повелителю.

Но Тимур, разгневанный тем, что провинившийся союзник смеет шевелиться,

поднялся вдруг на здоровой левой ноге, удлинившись почти на голову, и зловеще спросил:

– Что тяжелей - твоя казна иль голова Фазлуллаха?

Ибрагим показал ему приговор.

– Смысл этой бумаги тяжелей и того, и другого, шахиншах! В среде твоих врагов раскол. Халифы бежали. Возле Фазлуллаха остались лишь двое: Насими и Юсиф. Но и меж ними вражда. Еретик не сегодня завтра будет арестован. Если шахиншах требует его голову - я пошлю.

Тимур даже не взглянул на бумагу.

– Твой ответ неудовлетворителен, шах! Голова Фазлуллаха тяжелее твоей казны, потому что у него не одна голова. Сто тысяч голов в Ширване у того окаянного!

Этого-то Ибрагим страшился больше всего: Тимур требовал истребить хуруфитов под корень. Уничтожить хуруфитов в Ширване - навсегда распроститься с мечтой о едином царстве пятидесяти городов. Что мог на это ответить Ибрагим?

После ухода халифов Фазлуллах велел мюридам переодеться и рассеяться среди населения, как сказал Ибрагиму гаджи Фиридун. Но открыть это Тимуру, сказать, что хуруфиты смешались с населением и выделить их совершенно невозможно, не значит ли обречь все население Ширвана на расправу?

– Я буду искать их, шахиншах!
– теряя мужество, с чувством безысходности сказал Ибрагим и услышал в ответных словах смертный приговор:

– Зачем искать, шах? Разве ширванские ремесленники носят на плечах не голову Фазлуллаха?! И голова твоего наследника - не голова ли того нечестивца?!

У Ибрагима внутри что-то оборвалось. Тимур не смотрел на него, но и не глядя, похоже, видел, как меркнет блеск достоинства его союзника, как оставляют его силы.

Повернувшись на левой пятке, повелитель оглянулся.

– А может, ты и свою голову отдал дьяволу? Ступай подумай. Три дня думай, на четвертый жду ответа!
– сказал он.

Потом Ибрагим увидел, как он осматривает казну Кесранидов. Властелин, лечивший раны своих багадуров золотом, ожил среди золота, иссохшая наполовину плоть вроде бы исцелилась, даже хромота не так бросалась в глаза.

Ибрагим и его свита ни живы ни мертвы вышли из лагеря, перешли за рвы и сели там на коней.

Из всего сопровождения только гуламы выказывали признаки жизни. Не сев на коней, они поднимались пеши и все кружили на высоком и долгом подъеме вокруг Ибрагима, подавая ему то шербет, то ключевой воды.

Поднявшись на гребень горы, Ибрагим натянул повод, придерживая коня, повернулся в седле и оглянулся назад - на Белый шатер па взгорке и темные силуэты, копошащиеся а золотом, еще более усиленном солнечными лучами сиянии. Он не чувствовал ничего, кроме ненависти, охватившей все его существо. Сердце его готово было разорваться от этой ненависти, а он должен по-прежнему выказывать верность и во имя спасения своего наследника и своей власти заплатить головою Фазлуллаха и своего аснафа, с которым связаны все его помыслы и надежды, весь смысл его жизни и государственной деятельности.

Разгруженный караван, оставив драгоценный, груз, с трудом, как если бы был гружен вдвое тяжелее против прежнего, взбирался по подъему. Кази Баязид, забыв, как во внезапном помрачении разума, свое место справа и на шаг позади шаха, ехал, передав поводья своего коня гуламам, с опущенной и заметно трясущейся головой и растрепанной бородой.

Аскерхасы и багадуры, перемешавшись и не соблюдая строя, растянулись справа и слева по косогорам, как воины побежденной, бесславной армии. Глава купцов гаджи Нейматуллах двигался где-то справа от каравана. Вельможи выглядели понуро. Эта разбросанность и безнадежность и подстегнули Ибрагима, и, выхватив из-за голенища сапога свой кнут, он хлестнул коня. С гребня гор прокатился по ущелью резкий свист, как если б стрела просвистела и ударилась о скалу, - гневный звук возмущенного и молниеносного движения Ибрагима. Как ни опасна была эта бешеная скачка по узкой, как запястье, тропе между скальным отвесом и бездонной пропастью, Ибрагим не останавливался; в пологих местах он ветром проносился мимо путейцев - служителей каравансараев, вышедших встретить его, ведя в поводу лошадей для смены.

Проделав за день трехдневный путь, Ибрагим загнал своего любимого белого коня и, не испытав ни малейшего сожаления, велел поставить себе шатер на цветущем лугу на склоне горы, с которого в закатном желтом свете виднелась Шемаха. Он не мог так бесславно вернуться во дворец Гюлистан.

Ибрагим призвал пред свои очи пятерых своих подданных.

Первым был гаджи Нейматуллах.

В ту ночь, когда они выезжали из Шемахи в Шабран, глава купцов подъехал к ширваншаху и, пожаловавшись на смуты, из-за которых караванные пути закрыты, а доходами от продажи соли и нефти в самом Ширване казну не пополнить, предложил огласить по стране, что шах-землепашец всю свою казну до последнего динара отдал эмиру Тимуру, и объявить аваризат - чрезвычайный налог. Ибо выметенная дочиста казна может быть пополнена лишь руками подданных, и в первую голову аснафа. Ибрагим резко отверг предложение гаджи Нейматуллаха, гневно напомнив, что не для того он отменил такие налоги Кесранидов, как гоналга - гостевой, итлахак - для непредвиденных расходов, шылтагат - для бросания на ветер, чтобы возродить их сейчас.

Из всех налогов Кесранидов аваризат, посредством которого, объявив чрезвычайное положение, в любое время можно было ограбить подданных, был самым гнетущим, а Ибрагим не допускал в своем правлении ничего, что хотя бы отдаленно напоминало тиранию Кесранидов.

Сейчас же, едва гаджи Нейматуллах, запыхавшись, предстал в шатре перед шахом, Ибрагим, не давая ему отдышаться, сказал:

– Это катастрофа, гаджи! Объяви аваризат!

Гаджи Нейматуллах, растерянный и изумленный, выпучил глаза на шаха. Но Ибрагим ничего не стал объяснять ему.

– Не спрашивай ни о чем! Так надо! В течение двух дней мои подданные должны внести свои пожертвования в мою казну!
– И, отпустив главу купцов, велел тотчас звать кази Баязида.

Ибрагиму не сиделось. Он говорил с визирем, ходя взад-вперед по шатру, и даже напряженность в голосе выдавала его нетерпение.

– К тебе у меня тайное поручение, кази, - сказал он.
– С завтрашнего утра в Гюлистанский дворец со всего Ширвана начнут стекаться подданные. Из самой Шемахи только придут двадцать тысяч аснафов и десять тысяч прочих подданных, вот и считай, сколько их всего пройдет передо мной. И как мы ни справедливы и доброжелательны, нет нужды говорить, что в сотне добрых ширванцев может пройти один враг. Потому немедленно езжай во дворец, пиши указ, прочти его тайно всем квартальным старостам, базарным смотрителям, миршабам и сторожам всех шести городских ворот. По указу, все мои подданные перед входом в город должны быть обезоружены. Прочитав всем указ, сожги его собственноручно. Не спрашивай! предупредил он вопрос, готовый было сорваться у старого визиря.
– Так нужно! Ни клинка не оставить им!
– И, отпустив визиря, велел звать гаджи Фиридуна.