Свет в Коорди
Шрифт:
И много можно сделать и построить хорошего на речке Коорди и на полях, что выходят к ее берегам, лишь бы взяться как следует — простым обыкновенным людям, вроде Семидора из Коорди. Может быть, и в самом деле старик сумеет динамо поставить?
Пауль вернулся в сумерках, неся небольшую форель, продетую за жабры на рогульку. Лицо Айно, бледное, с резко выступившими веснушками, встревожило его. Она дожидалась на дворе и путано и торопливо, почему-то шопотом, стала рассказывать о какой-то ужасной, по ее мнению, беде.
— Подожди, я что-то ничего
— Ну да… И чуть не наткнулась на него на опушке. Он сидел на пне. Я узнала…
— Да кто?
— Роберт Курвест, — испуганно глядя на Пауля, сказала Айно.
Пауль задумчиво поскреб затылок и пробормотал:
— Ну, из-за этого еще нечего волноваться, что там на пне какой-то пес сидел… А тебя он видел?
— Наверное… Я ведь близко была. Потом полем шла, чувствовала — смотрит… Словно на иголках иду, а оглянуться боюсь, у него лицо было такое…
— Ничего, я этих лиц на фронте навидался, — проворчал Пауль. — Лицо как лицо, и довольно трусливое другой раз, особенно когда на себе мушку чувствует… И кончим этот разговор, нечего зря болтать… А я-то думал, у тебя что-нибудь серьезное случилось.
— Осторожность — это не лишнее… — обиженно сказала Айно.
Он промолчал, но, судя по тому, как он перед сном с озабоченным видом походил вокруг построек, сам запер двери, а через несколько дней, вернувшись из волости, привез и повесил на стене ружье, Айно поняла, что он согласен с ней.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Роози ночевала в старом амбаре на краю яблоневого сада; тут было прохладнее, чем в тесной горнице, рядом с хозяйской кухней. На той половине, где в двух огромных сундуках хранилось изношенное платье, штуки небеленого полотна и мотки шерсти, стояла деревянная кровать Роози под двумя облезлыми шубами, висевшими на стене.
Волна сильных и нежных запахов клевера, тмина и мяты вливалась в раскрытую дверь, изгоняла въевшуюся в стены тонкую кисловатую вонь старой шерсти, льна и кожи. У изголовья кровати, на столике, накрытом белой скатертью, стояли полевые цветы, а в ногах — молодые пахучие березки. Если бы не было так темно, на белой скатерти можно было бы увидеть совсем новую незажженную свечу, белый кувшин с молоком и, на тарелочке, ветчину, нарезанную ломтиками.
Это был торжественный, праздничный стол, и жаль только, что тот, кого он дожидался, не приходил.
Всегда, когда наступал рассвет, Роози убирала со стола, прятала незажженную свечу и тарелки, уносила кувшин. Стол, лишенный белой скатерти, становился всего-навсего обыкновенным скрипучим столом, изъеденным жучком, с покоробленной поверхностью, как и ночь, полная радостного волнующего ожидания, превращалась в день тяжелого труда в хозяйстве Коора. Ведь Роози была кругом в долгу перед Коором…
Но в следующую полночь стол накрывался снова, и на нем опять стояли цветы и незажженная свеча, и, глядя на них и нежно оправляя оборки
Конечно, если бы милого ожидала не Роози-батрачка, а богатая хозяйская дочь из Коорди, стол мог бы быть богаче; на нем стояли бы не полевые цветы, а пионы из сада Коора, да и не только холодная ветчина на тарелке, а жареная яичница, и нежные белые блины с вареньем, и вино. Но и этот прием не мог опозорить Роози, нет; все было как следует: и березы у стен и в углу, и цветы, и стол…
В эту душную июльскую ночь, как и в предыдущие, Роози ожидала Кристьяна Тааксалу. Он обещал притти, хотя и не сказал точно — когда. Он еще ни разу не приходил, но обещал, и она верила.
Это было совсем недавно, когда, работая на машине у Мейстерсона, кто-то весело крикнул вслух:
— Эге, а Кристьян в пару с Роози становится!
Он и верно встал с Роози в паре и все поглядывал на нее, весело посмеиваясь, и все покрикивал, закидывая ее снопами:
— Ну где вашим парням до наших…
Но и Роози в чем в чем, а в работе трудно было перегнать. Как цепы вращались ее могучие бронзовые руки, и когда Кристьян на миг остановился, — обтереть рукавом пот со лба, — Роози с неизвестно откуда взявшейся смелостью сказала:
— Нет, у тебя руки не успевают за языком.
Так, пересмеиваясь и дразня друг друга, они работали с веселым неистовством, и другим, глядя на них, становилось весело.
Потом о и посадил ее на кучу соломы и, шутливо толкнув в бок, захохотал. Своими руками Кристьян мог бычью голову пригнуть к земле, но Роози толкнул, словно ягненок ткнулся ей в руку. Глядя на его красную смеющуюся физиономию, она сама беспричинно засмеялась. Так, глядя друг на друга, они все пуще и пуще заливались хохотом и долго не могли успокоиться. И он, смеясь, обещал притти. Она поверила, что так и будет.
Ожидая Кристьяна, прислушиваясь, не скрипнет ли калитка, не раздадутся ли осторожные шаги, Роози думала, как хорошо было бы, если бы не Коор жил на этом хуторе, а они с Кристьяном, и этот сад, и дом, и поля были, бы для них. Они справятся здесь не хуже Коора, а лучше, куда лучше. Ведь успевала же она обрабатывать их Коору без помощи других батраков. Да и туда, на хутор Яагу, Кристьян мог бы взять ее без боязни, — нет там работы, которая была бы не по плечу Роози. А если на хуторе Яагу тесно, разве они не смогли бы построить дом на той земле, что получила она весной от советской власти.
Легкое, сухое и теплое дуновение с полей донесло кремнистый запах нагретых колосьев. Оно напомнило Роози, что завтра предстоит молотьба у Коора; вспомнилась сегодняшняя ссора Пауля Рунге с Коором. Начала ссоры Роози не застала, но когда она вышла из хлева, они как злые петухи стояли друг против друга.
— Почему ты молотить не будешь? — видимо злясь, спрашивал Рунге.
— Хлеб сырой, оттого и не буду, — отвечал Коор.
— Ну, это враки, я видел твои копны, — сказал Рунге. — Маршрут молотилки не может из-за тебя прерваться.