Свободное падение
Шрифт:
Но она всегда добивалась желаемого, и на этот раз её блаженство ничем не уступало его – по крайней мере, вокальные данные Тоски громко заявили об этом во тьме томной стамбульской ночи.
***
– Sir, we are closing. Sorry about that… 12
Над Гордиевским стоял официант бара «Ритц-Карлтона». По-видимому, он долго не решался бесцеремонно растолкать засидевшегося посетителя: здесь такое было не принято.
Максим с трудом очнулся от недолгого, тяжёлого сна. Перед ним стоял полупустой стакан с коньяком, а рядом лежал счёт на солидную сумму, из которого следовало, что он выпил не менее пяти таких стаканов. Гордиевский обречённо достал кредитку
12
Сударь, мы закрываемся. Мне очень жаль… (англ.)
«Сколько же я здесь сидел?» – с омерзением подумал он. Чтобы выяснить это, требовался телефон… и очки. Где же эти чёртовы очки? На столе их не было, и Максим принялся судорожно шарить по дивану – безуспешно. Подключился официант, и в конце концов очки обнаружились под столом. Там же лежали его телефон и шарф, на который кто-то (скорее всего, он сам) несколько раз наступил.
Плохо слушающимися руками Гордиевский надел очки, а затем включил смартфон. На экране значилось 02:47. Ого! Значит, он провёл здесь почти четыре часа! Неслабо. Жаль, выгоняют, а то бы легко скоротал время до утра – что уж теперь…
Однако выбора не было. Пошатываясь, Гордиевский направился к выходу. Надеяться оставалось только на прохладный ночной воздух: освежиться в движении требовалось немедленно, в противном случае ему грозила ночь на скамейке близлежащего сквера – то, до чего он ещё не опускался. Что ж, всё когда-то бывает в первый раз…
Не верилось, что он только что вышел из фешенебельного отеля и находится далеко не в самом паршивом районе города. Под ногами валялись недоеденные кебабы, кучки картофеля-фри и пустые бутылки, а за руки то и дело цепляли зазывалы, норовившие всучить флаер «клуба знакомств». Да, такие места он уже неплохо изучил… Нет, что уж лукавить! Максим знал, что и сам в эту ночь прекрасно вписывался в этот разухабистый восточный бедлам, где, собственно, и место таким, как он… Да, здесь он определённо свой, у него есть своя роль, которую он должен доиграть до конца – до бесславного, неизбежного финала…
Где же он всё это видел? Нет, не здесь и не сейчас…
В театре! Он видел это в театре. Это же булгаковский «Бег»! Та самая сцена в Стамбуле с тараканьими бегами, проститутками и белыми эмигрантами, бежавшими из «немытой» большевистской России. Он ходил на этот спектакль с Дашей, ещё женихом, когда она таскала его по театрам… И какой поворот – кто бы мог подумать? Теперь он сам, Максим Гордиевский, актёр этой современной, пошлой драмы с девочками, букмекерами и картёжниками…
Нет нужды говорить, что ни одного нового сообщения телефон не зарегистрировал. И только когда Гордиевский, прошагав несколько сотен метров и констатировав, что дальше идти не в состоянии, всё же решил вызвать такси, экран замигал новым уведомлением.
Максим сел в подъехавшую машину и уже внутри, без всяких надежд, машинально открыл сообщение.
Никита. Так…
Что за чертовщина? Может, он упился до белой горячки? Или это дурацкая шутка?! Гордиевский несколько раз перечитал короткий текст, но его содержание никак не доходило до его воспалённого ума.
Тельман только что разбилась в авиакатастрофе, слышал? Летела частным самолётом в Бодрум.
Тельман разбилась. Только что! Тельман разбилась. Тельман. Разбилась. В авиакатастрофе…
– Так куда ехать? – осведомился русскоговорящий водитель, безошибочно распознав своего.
«Я давно приехал. И она, оказывается, тоже…» – подумал Гордиевский, а затем, в каком-то тупом оцепенении, ничего не ответив таксисту, вышел из машины обратно в темноту.
Перед его глазами снова парила ярко-алая Тоска, летящая вниз с отвесной крепостной стены.
Картина вторая
МОСКВА
2003–2004
Наталия Сергеевна, поправив любимые очки на изящном шёлковом
Это означало: «Какой бы зайкой я тебя ни называла, ты круглая дурочка, дорогая моя!»
Она действительно величала учениц зайками, ласточками и даже хомячками, что не отменяло неизменной строгости, прочно заложенной советской школой. Самым желанным и редким осталось обращение «киска» или «мурочка моя»: в квартире Наталии Сергеевны проживали пять донельзя раскормленных, холёных кошек – предмет самой горячей любви их владелицы. Впрочем, в гостиную, к ученикам, кошки не допускались – то был единственный запрет в их абсолютно вольной, практически райской жизни.
– Что мне с тобой делать, Анна? Отвечай!
Анна молчала: это был один из тех бесконечных и бесполезных разговоров, которые она сама никогда не затевала, но вынужденно терпела. Напоминавшая классную даму дореволюционной гимназии, Наталия Сергеевна Терехова считалась одним из лучших музыкальных репетиторов Москвы. В её по-советски добротно обставленную квартиру на Кутузовском приезжали самые амбициозные или же, напротив, самые безнадёжные абитуриенты Мерзляковки 13 , Гнесинки и Московской консерватории. Но фортепиано, сольфеджио и вокал отнюдь не ограничивали репертуар Тереховой: за несколько лет занятий с Анной – подготовки к поступлению в Гнесинское училище – она стала для неё единственным настоящим другом. Других друзей у Анны не было: она просто не умела их заводить, да и никогда не чувствовала в этом необходимости.
13
Академическое музыкальное училище при Московской государственной консерватории имени П. И. Чайковского, расположенное по адресу: Москва, Мерзляковский пер., д. 11.
– Что, молчишь? – сурово вопрошала Наталия Сергеевна, не поднимаясь со своего мощного бархатного кресла, стоящего вплотную к роялю. – Думаешь, быть певицей – гораздо приятнее и проще, чем разбирать с кем-то партии и возиться с фальшивящими альтами? Как будто тут и работать не нужно: раз – и ты уже Вишневская, два – Образцова? Да, так ты полагаешь, упрямый мой конёк-горбунок?
Анна не обижалась на «конька». Конечно, её строгая наставница знала, каких трудов ей стоило поступить в Гнесинку, как она мучилась с диктантами по сольфеджио и фортепианной программой, сколько работала над вокализами и полифонией… И вот теперь она сомневалась, что её ученице, успешно поступившей в училище Гнесиных, стоит штурмовать высшее учебное заведение – Академию 14 . А главное, ей категорически не нравилось, что Анна хочет сменить абсолютно верную и основательную, в её представлении, специальность – «дирижёр хора» – на что-то другое.
14
Российская академия музыки имени Гнесиных (РАМ имени Гнесиных).
– Я больше не могу, – наконец произнесла девушка, потупившись. – Просто не могу. Мне ничего не нравится. Я не хочу заставлять петь других… Я хочу петь сама! В прошлый раз мне даже стало плохо, когда я дирижировала!
– А одной на сцене, думаешь, легче? – Очки Наталии Сергеевны почти подпрыгнули от возмущения. – Это, птичка моя, один сплошной стресс, как будто зачёт каждый день! К такому ты готова?!
В этом Анна, положа руку на сердце, порой сомневалась. Ей никогда ещё не приходилось петь в одиночестве для большой аудитории – только выступать с хором. Впрочем, она не раз исполняла соло в школьном ансамбле. Но главное – главное! – она иногда по-настоящему сомневалась в своём голосе… Дома, сама себе, она могла петь часами, повторяя любимые арии на коверканном итальянском или французском, однако её голос ей не вполне нравился. Он казался каким-то слишком грубым, неповоротливым, излишне характерным, за что её обычно ругали в хоре, – а порой, наоборот, недостаточно выразительным. Наталия Сергеевна тоже не была от него в восторге: