Свое и чужое время
Шрифт:
Заметив Стешино увлечение, они все чаще и чаще садились у межевого забора, обиженно поджимали губы на молодое бесстыдство соседки и напоминанием о муже отравляли ей радость.
— Как там Колька? Пишет али как?.. — спрашивали соседи громко, чтобы сказанное могло долететь и до Лешкиных ушей. — Скоро ли выйдет срок?
— Не скоро! — мстительно отзываясь им, Стеша, как побитая, опускала в землю глаза.
Но старики, позабыв о милосердии, донимали ее плохо скрытыми намеками на супружеский долг.
— Коли соберешься ехать, не
— Вобла астраханская! — посмеивался Кононов над стариком, слушая его слова, напоенные упреком. — В самый раз его в огород пугать воронье!
В ожидании зарплаты мы все чаще выходили во двор, убивая тоску подсматриванием чужой жизни, тоже тоскливой и грустной от бремени старости и одиночества.
Уйдя в себя, я мало-помалу стал обретать равновесие именно в одиночестве.
— Ну тебя, Гуга, — обижался Кононов, когда от назойливых его вопросов я отделывался молчанием или вопросительным долгим взглядом.
— Устал парень! — возражала Стеша на сетование Кононова относительно моего отчуждения. — Не лезь ему в душу! И без тебя у него там мрак! Понял?
Гришка Распутин, пропадавший теперь у Лизаветы, тоже остерегался встречи со мной, чувствуя, как я раздражаюсь его повадкой говорить и ходить.
— Ничего говорить ня буду! — спешил он заверить меня и, прихватив с собой что-нибудь, улепетывал из избы к своей дородной зазнобе.
Но однажды ему все же не удалось избежать стычки со мной.
— А ну-ка, Григорий Парамонович, подь сюда! — сказал я, когда он заглянул в очередной раз с заверениями в том, что «ничего говорить ня будет». — Не таись, подь сюда! — веселея от неистребимой потребности подраться с ним, двинулся к нему сам.
— Во дает паря! Дак я тебя видь в порошок могу… — ухмылялся он, поглядывая по сторонам и пятясь.
Ныло все мое тело, начиненное зудом самоуничтожения, ныло в желании выплеснуть дикую энергию, чтобы, в жестоком единоборстве растратив ее, угаснуть.
Поняв, что не подраться с Гришкой, я стрелой вылетел со двора и пустился по деревенской улочке к лесу, подталкиваемый в спину усмешкой.
— Сволочь! — бормотал я. — Мерзкая сволочь!..
В 1969-м, окончив один из самых престижных институтов Москвы, я чрезмерно возгордился своей причастностью к культурным процессам того периода, полагая, что теперь и сам буду вовлечен в священное таинство издательств, толстых журналов и газет.
Ничего подобного, однако, не произошло.
Утратив свою прежнюю принадлежность к среде, я невольно оказался в разряде разночинцев двадцатого века, поскольку диплом, чуть откинув завесу с жестокой реальности, стал на моем пути к армии пролетариев непреодолимой преградой.
Предвидя охоту на свою персону со стороны вполне конкретного человека — участкового, —
Прошлявшись год по закоулкам Москвы, но не найдя милосердия ни в одном из учреждений, свалился в глухом отчаянии, не решаясь поднять глаз на жену, на чью скудную зарплату медсестры мы перебивались вдвоем. Но вот нежданно-негаданно телефонный звонок посулил мне работу в одной из газет.
Работа внештатного литконсультанта, да и Маргарита Соломоновна, коллега, были мне по душе. Деликатная, тихая, мудрая, она вызывала к себе такую же тихую, скромную, не кричащую симпатию. Век бы нам вместе работать, храня уважение друг к другу, но судьбе было угодно развести нас в разные стороны, разорвав служебный контакт через несколько месяцев после возникновения. А причиной разрыва явилось мое отношение литконсультанта к пишущей братии, что стало сказываться на скудевшей с каждым моим ответом редакционной почте.
— Не рубите ли вы сук, на котором сидите? — озабоченно проговорила Маргарита Соломоновна, раскладывая очередные конверты. — Напрасно вы думаете, что вам удалось остудить их пылающие головы леденящим ответом! Вы, голубчик, имеете дело с хроническими больными. Они переметнутся в другую газету.
— Похоже, что так, — отозвался я с грустью на озабоченность Маргариты Соломоновны, поняв крепким задним умом, что все наше благополучие находится в зависимости от потока пишущей братии.
Покрутившись еще некоторое время вокруг опустевшей кормушки, куда нет-нет да подбрасывала кое-что неискушенная молодежь, я был вызван к Бабурке. Так за глаза называли заведующего отделом за сходство с конем.
— Будьте любезны познакомиться, — сказал мне Бабурка и поворотился лицом к своему визитеру, утонувшему в мягком кресле.
Визитер был при орденах. Скромен и сед.
— Вот, Степан Ерофеевич, этот самый…
Я поклонился визитеру, не испытавшему радости от знакомства со мной, и отпрянул назад, догадавшись, что вижу вживе одного из своих отвергнутых авторов.
— Очень приятно! — сказал я, хотя приятного встреча сулила не много.
Бабурка, дав мне освоиться с обстановкой, взял со стола рецензию на вирши визитера и заговорил о литературной этике. Из речей его следовало, что я ею пренебрегаю даже в отношении человека, чьи заслуги отмечены рукопожатием на Эльбе.
Изрекал он медленно, с многозначительными паузами между словами, чтоб подчеркнуть важность каждого. Косил глазами то на меня, то на оскорбленного автора, продолжал развивать тему в той плоскости, какая нужна была для защиты авторского самолюбия.
В смущении опустив глаза в знак признания виновности, я ничем не возражал Бабурке, но и особого уважения визитеру тоже не выказывал.
— Работа с авторами, — сказал в заключение Бабурка, — требует особого такта… К сожалению, такой работе вы еще не соответствуете, о чем свидетельствует случай…