Сын эрзянский. Книга вторая
Шрифт:
— Ну, чего ты... — растерянно бормотал Степан, — ну не надо... Ничего не будет...
Она не отвечала, не шевелилась.
— Ну, не надо... — Он погладил рыжие волосы, не попавшие под одеяло.
— Уходи, — глухо сказала она.
Степан, стараясь неслышно ступать, но не спуская с укрывшейся Усти взгляда, крадучись выскользнул на кухню, а оттуда — в свою избу.
Дмитриева на своем сундуке не было. Степан лег на свою постель, холодную и чистую. По телу полилась какая-то непомерная легкость и приятная истома. Откуда-то издалека всплыла вдруг неясно Анюся, но такая далекая, такая чужая. Степан
Ему показалось, что он и заснуть не успел, как его разбудил Дмитриев. Лицо у него было опухшее, серое, но глаза живые и веселые.
— А где отец Севастьян? — спросил Степан, думая об Усте, о том, где она сейчас...
— Да я убрался, не знаю. Сейчас, должно быть, явится.
Отец Севастьян и в самом деле скоро явился.
— Илларионыч, ради бога, помоги! Как я теперь буду служить обедню? Костлявая дубина попортила весь мой иконостас...
Он держал на лице мокрое полотенце.
— Да что с тобой?
Отец Севастьян отстранил от лица полотенце. Под левым глазом была багровая, с куриное яйцо, шишка, на правой скуле кровоточила ссадина.
— Ну каково?
— Да, — сказал Дмитриев, — хорош.
Отец Севастьян громко крякнул. Он переменил согревшийся конец полотенца, облизнул красным языком разбитую губу и с мольбой уставился на Дмитриева, точно тот мог ему чем-то помочь. Но Дмитриев только попыхивал трубочкой и с состраданием качал головой.
— На спящего налетел, дьявол! Спящего человека и прикончить не трудно, — чуть не плача, сказал отец Севастьян.
— Сколько живешь вдовцом, а не знаешь, что на чужой усадьбе спать опасно. Сделал дело и уноси ноги, — сказал Дмитриев.
— Я, что ли, виноват, что канон не дозволяет священнику жениться вторично! Да я пришел сюда не лясы точить! — вскричал вдруг отец Севастьян. — Слышишь, колокол зовет. Что делать, господи?..
Степана вдруг осенило:
— Давайте, отец Севастьян, синяки замажем краской.
— А ведь правда! — обрадовался тот. — Давай мажь скорее.
Он усадил отца Севастьяна на стул против окна и принялся за дело. Синяк под глазом скрылся за слоем кремовой краски с белилами.
— Ну, как, Илларионыч? Да глянь ты, сотона, перестань коптить!..
— Прекрасно, — сказал Дмитриев. — Ты даже помолодел, отец.
— Тогда пойду службу править, пора.
На улице по-летнему тепло. На зеленой лужайке перед церковью пасутся поповы телята.
Степан поднялся на паперть, но в церковь идти не хотелось, и он постоял, оглядывая широкую улицу, тоже зеленую от весенней травки. Самое время белить холсты — они полосами белеют перед каждым домом. Их зорко охраняют девочки-подростки, чтобы на них не набрели телята и малые ребятишки. Степан вспомнил, как он однажды маленьким истоптал у себя за огородом холсты, вот так же постеленные для беления. Тогда ему здорово досталось от сестры Фимы — она отстегала его вицей. Степан улыбнулся своим воспоминаниям...
Дмитриев был на лесах. Увидев поднимающегося к нему Степана, он отложил кисть, достал трубку и принялся набивать ее табаком.
— Что ты меня не разбудил? — спросил Степан.
—
— Оно, конечно, не лучше, да ведь за меня никто работать не будет, — сказал Степан.
Дмитриев пыхтел трубкой.
— Тогда спускайся вниз, а я тут закончу, — сказал он.
Но Степан не торопился уходить, ему хотелось поговорить с ним. О чем? — он и сам не знал. Устинья радостно и тревожно все усложнила в его жизни, в его мыслях. Что теперь делать? Как быть? Ведь рано или поздно ему придется уезжать. А как она?.. А в Казани ждет его Анюся...
— Посоветуй мне, Владимир Илларионович, что делать? — грустно сказал Степан.
— Говорю тебе, слезай вниз и займись делом, — проворчал Дмитриев, сделав вид, что не понял истинного смысла его слов.
— Не об этом спрашиваю...
— Ах, ты о том, как серому волку теперь выбраться из овчарни?
Степан склонил голову.
Дмитриев усмехнулся.
— Не печалься, все образуется само собой.
Но как все это образуется? Степану пришла вдруг в голову мысль, которой он испугался: сесть на пароход и уехать в Алатырь!.. Нет, нет, — сказал он себе и вовсе расстроился. Ему казалось невозможным оставить Устю, которая с каждым днем все ласковее и нежнее была с ним — как жена, и опекала его как жена, но так же невозможным казалось и остаться тут навечно.
— Образуется, уж поверь мне, — повторил Дмитриев.
По случаю праздника троицы они не работали, и Степан, выбрав минутку, заглянул к Устинье.
Она лежала на постели лицом в подушку, плечи ее вздрагивали. Она плакала. Степан повернул ее мокрое от слез лицо.
— Ты что, Устя?..
— Ой, Степан, что делать-то? Отец посылает меня к тетке в Сергач. Она болеет, а кроме нас, у нее никого нет. Что нам теперь делать?..
Она смотрела на него растерянными глазами, полными ожидания и надежды, что вот сейчас же он скажет какие-то спасительные слова. Но что он мог сказать? Он целовал ее мокрое лицо и бормотал, утешая, что ведь это же ненадолго, что Сергач почти рядом, они будут видеться... И правда, в эту минуту ему было невыносимо представить, что вот она уедет, ее не будет в этом доме, он не увидит ее... Но от его ласк Устя успокоилась, да и не могла она долго быть печальной — столько в ней было молодой жизнелюбивой страсти! И скоро голос ее опять весело зазвенел, она забегала по дому, золотые волосы ее, как пламя, мелькали по двору, по саду, и Дмитриев, глядя на нее из окна, с восхищением покачивал лысой головой.
— Ох, и баба будет, ох, баба!.. Не уступит своему папаше!..
Она уехала на другой день. Работник Семен повез ее на телеге. Отец Севастьян давал наказы дочери, но она плохо его слушала — она смотрела в окно, где стоял Степан. Она опять была грустная и печальная и так на него смотрела, точно прощалась с ним навеки.
Так оно и оказалось. После троицы в Майдан приехал человек, назвавшийся «мастером от Ковалинского». Он привез для Степана письмо, в котором Петр Андреевич писал, чтобы Степан немедленно выезжал в черемисское село Чурвел Царевококшайского уезда — там его уже ждут три мастера, а он, Степан, будет у них за старшего.