Шрифт:
Глава I
Когда Мери Леннокс прислали жить к дяде, в Миссельтуэйт-Мэнор, все говорили, что она самый неприятный ребенок, какого им когда-либо приходилось видеть. Это была правда. У нее было маленькое худое лицо и маленькое худое тело. Волосы у нее были белокурые, жидкие, а лицо, с вечно кислым выражением, желтое, потому что она родилась в Индии и вечно хворала то тем, то другим.
Отец ее состоял на службе у английского правительства, всегда бывал очень занят и тоже часто хворал, а мать ее была красавица, которая любила только бывать в гостях и веселиться
1
Так называют в Индии белых женщин.
Мери не помнила, чтобы когда-либо видела близко что-нибудь, кроме смуглого лица своей айэ или других туземных слуг; а так как все они всегда повиновались ей и позволяли ей делать все по-своему, потому что мем-саиб могла рассердиться, если бы ее обеспокоил крик ребенка, то шести лет от роду Мери была величайшей эгоисткой и тиранкой.
Молодая гувернантка-англичанка, которую взяли, чтобы научить Мери читать и писать, так невзлюбила ее, что через три месяца отказалась от места, а когда являлись другие гувернантки, то они уходили через еще более короткое время, чем первая. И если бы Мери самой не захотелось выучиться читать и писать, то она никогда не имела бы возможности научиться даже азбуке.
В одно страшно жаркое утро — ей тогда было уже около девяти лет — она проснулась особенно злая и разозлилась еще больше, когда увидела, что служанка, стоявшая возле ее постели, была не ее айэ.
— Зачем ты пришла? — сказала она чужой женщине. — Я не позволю тебе остаться тут. Пришли мне мою айэ!
У женщины был испуганный вид, и она пробормотала, что айэ не может прийти, а когда Мери в неистовстве стала бить и толкать ее, она только испугалась еще больше и повторила, что айэ невозможно прийти к мисси саиб.
В это утро в самом воздухе точно носилось что-то таинственное. Ничего не делали обычным порядком, и некоторых из туземных слуг вовсе не было видно, а те, которых Мери видела, двигались торопливо или украдкой, с бледно-серыми испуганными лицами. Но ей никто ничего не говорил, и ее айэ все не являлась.
Утро проходило; скоро она осталась совсем одна, наконец вышла в сад и стала играть тоже одна под деревом, около веранды. Она делала вид, что устраивает цветочную клумбу, и втыкала большие ярко-алые цветы в маленькие кучки земли, все больше и больше раздражаясь и бормоча себе под нос все то, что собиралась сказать саиди, все те бранные слова, которыми собиралась обозвать ее, когда она вернется.
— Свинья! Свинья! Свиное отродье! — говорила она, потому что назвать туземца свиньей — это самое худшее оскорбление.
Она скрежетала зубами, повторяя эту фразу, когда услышала, что на веранду вышла ее мать еще с кем-то. Это был белокурый молодой человек, и оба они стояли и говорили какими-то странными тихими голосами.
Мери знала белокурого молодого человека, похожего на мальчика; она слышала, что
Девочка глядела на них обоих, но более пристально глядела на свою мать.
Она всегда это делала, когда только представлялся случай видеть ее, потому что мем-саиб — Мери часто звала ее именно так, а не иначе — была такая высокая, стройная, красивая дама и носила прелестные наряды. У нее были волосы, как волнистый шелк, красивый маленький нос, презрительно вздернутый, и большие смеющиеся глаза. Одежда ее всегда была легкая и развевающаяся и, как выражалась Мери, «полна кружев».
В это утро на ней было больше кружев, чем всегда, но глаза ее не смеялись; они были такие большие и испуганные и умоляюще глядели в лицо молодого белокурого офицера.
— Неужели дело так плохо? Неужели? — услышала Мери ее вопрос.
— Ужасно! — дрожащим голосом ответил молодой человек. — Ужасно, миссис Леннокс! Вы должны были уехать в горы две недели тому назад.
Мем-саиб стала ломать руки.
— О, я знаю, что должна была сделать это! — воскликнула она. — Я осталась только для того, чтобы пойти на этот глупый званый обед! Как я была глупа!
В эту минуту из помещения слуг раздался такой громкий вопль, что она ухватилась за руку молодого человека, а Мери задрожала с головы до ног. Вопль становился все более диким.
— Что это? Что это? — прошептала миссис Леннокс.
— Кто-то умер, — ответил молодой офицер. — Вы не говорили, что болезнь появилась среди ваших слуг!
— Я не знала! — воскликнула мем-саиб. — О, пойдемте со мной, пойдемте со мной!
Она повернулась и убежала в дом.
После этого наступило нечто ужасающее, и Мери стало ясно, почему это утро было такое таинственное.
Появилась холера в самой тяжелой форме, и люди умирали, как мухи. Айэ заболела ночью, и слуги вопили в своих хижинах, потому что она только что умерла. Ночью умерли еще трое слуг, а остальные в ужасе бежали. Всюду царила паника, и во всех бунгало были умирающие.
На следующий день, во время тревоги и смятения, Мери спряталась в детской, и все забыли о ней. Никто не думал о ней, никому она не была нужна, и вокруг происходило нечто странное, о чем она не имела понятия.
Часы проходили, и Мери попеременно то спала, то плакала. Она знала только, что люди хворали, и слышала таинственные и пугавшие ее звуки.
Раз она прокралась в столовую, которая оказалась пустой, хотя на столе стоял недоконченный обед; стулья и тарелки имели такой вид, как будто их поспешно отодвинули в сторону, когда люди по какой-то причине внезапно поднялись из-за стола.
Мери поела фруктов и сухарей и, чувствуя сильную жажду, выпила стоявший на столе стакан вина. Оно было сладкое, но девочка не подозревала, что оно очень крепкое. Ее скоро начало клонить ко сну, и она пошла обратно в детскую и опять заперлась там, испуганная криками, которые неслись из хижин, и звуками торопливых шагов. Вино нагнало на нее такой сон, что глаза ее закрылись помимо ее воли; она легла на постель и точно потеряла сознание.
Очень многое произошло за те долгие часы, что она спала таким тяжелым сном, и ее не разбудили ни вопли, ни шум в бунгало, где что-то вносили и выносили.