Тайгастрой
Шрифт:
«Странная... и чудная... чистая девушка», — думала Надя после визита Жени.
Несколько раз навестил ее профессор Бунчужный. Вот с кем было ей спокойно. Федор Федорович приходил оживленный, говорливый, не похожий на всегдашнего, придвигал табурет и усаживался поплотней.
— Уйдите от своих дум. Они мешают вам, вашему выздоровлению. Поверьте, в жизни все складывается лучше, чем мы предполагаем. Иной раз, когда решается что-либо весьма важное, предвидишь десяток исходов. А реальная жизнь предложит одиннадцатый! И, в конце концов, — лучший!
Однажды
Она редко вспоминала тетку, у которой росла в Екатеринославе, после смерти матери, редко вспоминала детство: ничего радостного эти воспоминания не приносили. Она избегала их, словно боясь, что прежнее может вернуться.
Но сегодня ей приснилась холодная пустая изба на замке, шестилетняя Надя — одна. Тетка, уходя на работу, запирала ее. На столе чугунок картошки, горбушка хлеба, прикрытая коричневой тряпкой, и соль, но не в солонке, а рассыпанная по всему столу, и на ней фантастические разводы, проведенные маленьким грязным пальцем.
Надя сидит с ногами на лавке и смотрит в окно. Там, на дворе, весело, мальчишки смеются, кидаются снежками. А если прижаться к уголку стекла, видна за сараем снежная баба, — у нее вместо носа морковка.
Наде так хочется на улицу, что она начинает выть, жалобно выть на одной ноте. Но это не помогает; самое страшное впереди — это когда в избу заползает темнота. Часы-ходики выговаривают: «вот я те-бя... вот я те-бя...» Это до того страшно, что Надя не выдерживает, бежит к печке, берет ухват и останавливает маятник. Но и сейчас еще слышится «вот я... те-бя!» Потом она лезет на печку, забирается под кожух, вдавливает голову в подушку — все равно страшно. Слышно, как шуршат тараканы, пищит, возится мышь.
Надя долго лежит, съежившись под одеялом, и перебирает в памяти эти холодные одинокие дни своего детства...
В 1919 году ей исполнилось пятнадцать лет, она уже была рослой, румяной девушкой и работала на конфетной фабрике. Ничего, не плохо было — и работа не трудная, «вкусная», и люди ласковые жалели девочку. Потом рабфак, общежитие и наконец институт. Тут уж и совсем хорошо. Дружба с Борисом. Конечно, это дало много хорошего, но любовь пришла, когда повстречала Николая. Это было для нее совсем новое, неизведанное чувство, которое захватило и которому она не стала сопротивляться.
Но вот настало время выхода из больницы.
Когда надевала на себя холодное, залежавшееся в цейхгаузе платье, не верилось, что сейчас покинет палату. На матраце, на подушке, казалось, сохранились еще отпечатки ее мыслей, ее беспокойство, ее тоска по неведомому.
— Уходите от нас, — говорили санитарки, останавливаясь возле постели. — Скучать будем. Привыкли!
Надя улыбалась, продолжая натягивать чулки. Когда прошла к окну, показалась сама себе такой легкой. «Дунет ветер, — и упаду. До чего ослабела... А ведь в палате ходила — и ничего...»
И еще страшнее стало при мысли, что на дворе мороз и ветер.
Она простилась с
Очень скоро услышала, как сняли трубку с рычагов, по проводу передались заглушенные голоса, она уловила дыхание человека и знакомое: «ф-ф» — продувание телефонной трубки.
— Коля... это я...
Журба говорил что-то хорошее, радостное, и она дрожала от счастья, забыв свои обиды.
— Вам нельзя так... — сказал дежурный врач.
Николай прилетел на розвальнях, с меховой шубой и полостью: стоял тридцатиградусный мороз, снег клубился по дороге, как дым. Сквозь узкую щель, которую образовали края высокого воротника шубы, Надя различала корпуса поселка, высокие сосны с облаками слежавшегося снега на ветвях, мелькавшие по дороге столбы со снежными шапками. Лошади бежали бойко, позванивая бубенцами.
— Не холодно? — спросил он, заглядывая в глаза.
Он подтянул полость. Это была медвежья шкура — память подрывных работ в тайге.
Пора и поворачивать: дом молодых специалистов. Надежда высовывается из воротника шубы и тихо говорит, прячась от ветра:
— Мне сюда...
— Как хочешь! Но я также могу требовать! До каких пор будем мучить друг друга?
И он показал кучеру рукой, куда ехать.
Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. «Собиралась уехать совсем, а кончилось вот чем... Неужели я так безотчетно люблю его?» — подумала Надя.
С этого дня она перешла к Николаю.
Через неделю она уже свободно ходила по комнате и изучала Николино житье. Ее удивляло то, что она могла смотреть на все, что находилось в комнатах, как на свое собственное; его разные вещи и вещицы были уже ее; смешила холостяцкая неопрятность, хаос на письменном столе, беспорядок на этажерке. И она что-то переставляла, внося, как казалось Николаю, уют уже одним тем, что была здесь.
Николай знал, что пройдет немного времени и Надя станет редким гостем. Начнется другой распорядок жизни, но теперь, пока она, бледная и слабая, оставалась дома, он стремился к ней каждую свободную минуту, откладывая дела на завтра. Он заказал в мастерской мебель, кое-что выписал из города, а однажды принес два фикуса из своего кабинета. «Мне ведь ничего не надо. Для Нади...»
Когда принесли шифоньер, книжный шкаф, кровати, Николай засуетился.
— А ведь недурно, Надюша? Что скажешь?
О том, что обоим ни с того ни с сего показалось, будто другой остыл и что высокая, радостная напряженность первых месяцев любви как бы сменилась чувством взаимного друг перед другом долга, они не вспоминали. «Но я действительно напрасно упорствовала. Как можно любить и не жить вместе? И за что я сердилась на него? Разве он не любит меня так, как мне хочется, как я мечтала?»