Тайгастрой
Шрифт:
В день рождения Николая они решили пригласить ближайших друзей. Журба почему-то стеснялся сказать, что одновременно ему хотелось бы отметить перец всеми их свадьбу. («Какое мещанское слово — «свадьба»...)
— Кстати, отметим нашу близость. Зарегистрируемся, и будет, как полагается!
— На вечеринку пригласим Гребенникова, профессора Бунчужного, Женю Столярову.
— Ну и твоих земляков, — сказал Николай.
— И земляков. И Шарля Буше. Он любит Женю и пусть побудет с ней у нас.
Николай про себя радостно улыбнулся: «У нас...» Это
— Будет вечер двух поколений: старики и мы, молодежь, — сказала Надя.
Гости собрались часам к десяти. Позже других явился Борис Волощук.
Когда он вошел в ярко освещенную квартиру, уже шумел примус на кухне, Женя приятным голоском пела, аккомпанируя себе на концертино, Митя Шах сидел у окна и просматривал журналы. Анне Петровне нездоровилось, и она не могла притти.
— Я, миленькая, в деревушке Потоскуй был образцовым хозяином, — доносился рокот Гребенникова (на стройке такого домашнего рокотка никто не слыхал): сам варил, стирал, штаны шил. Недаром, в девятьсот девятом, когда бежал, надели на меня женское платье! А тут ветер... Юбка к коленям липнет, как мокрая. И ноги как не свои. И фигура...
Николай Журба показывал Шарлю Буше карабины, к которым испытывал нежность, почти как к живым существам.
— На пятьдесят шагов пробиваю копейку. Снайпер!
Шарль внимательно наклонял лицо к холодным стволам ленточной стали, а сам поглядывал, что делала Женя. Девушка сидела на диване между Митей и Борисом и о чем-то оживленно рассказывала. Инженеры были молоды — преимущество, с которым бороться не легко! «Но здесь отношения между мужчинами и женщинами несколько иные», — утешал себя Шарль, невпопад отвечая Журбе. Он все прислушивался к тому, что говорила Женя. Речь шла о каком-то Пашке Коровкине, арматурщике.
— Парню девятнадцать. Посмотришь на него: порывистый, горячий, глаза, как угольки. Поставили его на самостоятельную работу. Обогнал всех, даже некоторых старых арматурщиков. А раньше работал на постройке железной дороги и на котлованах. И там был лучше других. А отец у него из раскулаченных. Смотрит волком.
— Давний знакомый наш! — сказал Николай.
— Так вот этот Коровкин на днях останавливает меня и просит принять в комсомол. «Не рано ли? — спрашиваю. — Отец твой... зубами щелкает...» — «Не рано! — говорит. — Я с отцом навек разошелся, чужой он мне, он с советской властью в ссоре... А меня в комсомол принять надо! За отца я не ответчик!»
— Это так! — сказал Шарль Буше. — У нас, на коксохиме, люди работают при сорокаградусном морозе. И я спрашиваю себя: что движет этими людьми? Заработок? Слава? Сознание важности дела? Конечно, в каждом отдельном случае можно найти и жажду славы, и желание побольше заработать, и глубокое сознание важности строительства. Но в целом это не то. И я, пожалуй, начинаю понемногу понимать, в чем дело.
Гребенников посмотрел
— Новые, другие люди созданы нашим общественным строем, товарищ Буше. Советский строй создал наших людей, воспитал в них любовь к труду, к родине, к руководителям партии и государства. Думаю, что с высоким человеческим началом, воспитанным в наших людях, народ наш сумеет выдержать тяжелые испытания.
— Иначе ничем не объяснишь. Меня этот вопрос всегда занимает.
Потом Шарль Буше подсел к Бунчужному.
— Не помешаю вам?
Профессор посмотрел на Шарля.
— Нет.
Шарль Буше заговорил о строительстве, о жизни в Советском Союзе, о быте. Потом рассказал о своей работе в Петербурге, в котором жил до начала войны с Германией.
— А ваша семья где? — спросил Бунчужный француза.
— В Лионе.
— У вас есть дети?
— Одна дочь... Вот такая... — он показал на Женю.
— Когда дочь такая, то хочется, чтобы жена была такая... — сказал Бунчужный.
Буше обиделся, но воспитание не позволило показать. В свою очередь Буше осведомился о семье профессора.
— В вашей фамилии есть что-то интригующее! — сказал француз. — Что-то казацкое, дворянское.
Бунчужный рассмеялся.
— В моей фамилии столько же дворянского, сколько в фамилии «Королев» королевского...
— Пожалуйте к столу! — пригласила Надя гостей.
Стол предназначался для четырех, уместиться же требовалось восьми. Сели вплотную. Раскрасневшаяся после хозяйственной сутолоки Надя (это была первая краска на ее щеках после болезни) вносила и вносила вкусные кушанья на длинных блюдах. Гребенников нарезал хлеб.
Первый тост достался хозяину. Николай заговорил о стройке, крепко сколотившей коллектив, о дружбе народов и поколений.
Громче всех крикнула «ура» Женя, Шарль Буше встал и потянулся с рюмкой к Наде и Николаю. Женя пила, как мальчик, озорничая. Шарль, чокнувшись с девушкой, задержал свою руку у пальцев Жени. Она посмотрела ему в лицо и рассмеялась.
Потом пили за жениха и невесту, за предстоящий пуск комбината, за лучших людей строительства, за присутствующих.
— За твою новую жизнь, Надя! — сказал Борис и поднялся.
Надя также встала.
— И ты будь счастлив! Нашей дружбе никто и ничто не помешает! А когда к тебе на свадьбу? — спросила Бориса.
Он крепко пожал ей руку.
Профессор Бунчужный, вспомнив что-то из своей небольшой практики, крикнул Наде и Николаю: «Горько!» Но это не дошло.
— Другие времена, другие песни! Второе поколение не знает, что такое «горько», — заметил Шарль Буше, гордясь тем, что он хорошо знает русские обычаи.
Но Бунчужный не сдавался.
— Горько! — кричал он. «Вообще, раз вечеринка, надо петь и целоваться. Так по крайней мере было в мои юношеские годы». Кстати, профессор припомнил, что после немногих, в сущности, рабочих и студенческих вечеринок он во всю свою остальную жизнь не знал, что такое повеселиться непринужденно, среди своих.