Телечеловек
Шрифт:
Я решил не мешкая доискаться истины, выяснить наконец, в чем дело. У меня и раньше были все основания тревожиться за судьбу близких мне людей; арест Нилла Керсена только усугубил мою тревогу. Терпению пришел конец. Мысль, что от того, другого Бирминга зависит моя дальнейшая судьба, приводила меня в отчаяние. Однако чего же, собственно, я хочу? Мне и самому это было не совсем ясно. Несомненно только одно: нужно что-то предпринять.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Я начал лихорадочно размышлять. Все мои мысли сосредоточились вокруг разыгравшихся
Но возникало новое осложнение: не станут ли вновь приставать ко мне с назойливыми расспросами, не повредит ли делу то, что я самовольно выйду из дому? Как показали последующие события, мне не пришлось раскаиваться в принятом решении. Да и не мог я больше находиться в бездействии! Я сидел как на иголках, и с каждым часом становился все нетерпеливее.
К вечеру меня немало изумила необычная многословность Давида. Когда я справился, в порядке ли машина, Давид — такое случалось с ним крайне редко! — неожиданно поинтересовался:
— Уж не собирается ли господин профессор ехать куда-нибудь?
— Вот именно. А что?
— Господин профессор, верно, запамятовал о своем распоряжении сказать репортерам, что его нет дома, но я точно выполнил поручение.
— А они до сих пор торчат у подъезда?
— Они решили дождаться вашего возвращения. Уселись на лестнице.
— Вот незадача! Неужели они просидели всю ночь?
— Кто их знает, господин профессор. Может, и так. Число их оставалось неизменным, но лица менялись.
— Вы хотите сказать, что на смену одним приходили другие?
— Совершенно верно, господин профессор. Осмелюсь спросить, вы не рассердитесь, если я кое-что скажу?
— Конечно, нет, Давид, говорите смело, не стесняйтесь.
— Господин профессор, эти молодчики не настоящие репортеры.
— То есть как не настоящие? — Мне вспомнились крикливые заголовки газет о таинственных двойниках, я уже совсем было собрался отчитать Давида, но в моем голосе зазвучали скорее умоляющие, чем гневные, нотки:
— Бог мой, значит и вы о том же? Как это не настоящие?
Давид искоса взглянул на меня, в глазах его светился странный огонек. Я понял: Давид догадался, на что я намекаю, он знает решительно обо всем.
— Нет, господин профессор, это не то, что вы имеете в виду. Я этому ни на грош не верю.
— Чему именно?
— Стоит ли об этом толковать, господин профессор…
— Нет, мне интересно, что же именно я имел в виду? Чему вы не верите?
— Наша экономка вчера жаловалась. Оказывается,
— Волшебник?
— Право, они ее до слез довели: заладили, что господин профессор маг и волшебник, и все тут. Какой-то бесстыжий пытался даже пощупать ее своими лапищами, чтобы убедиться, всамделишная ли она. Ну, уж тут она сумела постоять за себя! Вы же знаете, какая она добродетельная женщина, наша экономка Стреме. О ней не скажешь, что она дитя несмышленое, да и язык у нее подвешен так, что дай боже… Да… А все же я скажу: никакие они не журналисты.
— Как вас понять, Давид? Только что вы уверяли, что не верите в волшебников…
— Ну да, не верю. Я ведь что хочу сказать? Вовсе они не репортеры, а сыщики.
— Почему вы так думаете?
— Я узнал одного из них. Еще с прошлого года помню, когда расследовали убийство.
— Какое убийство?
— Разве вы забыли, господин профессор? Старика Ганделлера прикончили в особняке, что на углу Крети и Френолли. Вы и старика не помните?
— Никогда о нем не слыхал.
— Хороший был человек, царство ему небесное. На деньги позарились, вот и убили…
— Хорошо, хорошо, что еще говорят у бакалейщика?
— Всякий вздор. Дескать, каждому работяге придется теперь вкалывать как бы за десятерых, поскольку-де его размножат в десяти экземплярах, а получать жалованье он будет на одного…
— Значит, они, по-вашему, сыщики?
— Как пить дать, господин профессор, можете не сомневаться.
— А за черным ходом они тоже наблюдают?
— В сад я их не пустил. Но, кто их знает, может шпики подстерегают вас за пригорком. Пойти поглядеть?
— Нет нужды, Давид. Там они или нет, все равно я должен идти. Мне нечего их бояться. Может, они вовсе и не за мной следит.
Заметив во взгляде Давида плохо скрываемое любопытство, я решил растолковать ему смысл своих слов:
— Видите ли, возможно, им поручили оберегать меня от назойливых репортеров и непрошеных посетителей. Вы же сами рассказываете, что всякие вздорные слухи и вымыслы в связи с моим изобретением взбудоражили людей и посеяли немалую смуту. Машина заправлена?
— Сию минуту узнаю, господин профессор. Вызвать шофера?
— Нет, я поведу сам.
Все, что я сказал Давиду о детективах, не было простой уверткой. Я не сомневался, что они выслеживают моего теледвойника, с тем чтобы схватить его, если он "вернется домой". Вот почему я совершенно спокойно, по крайней мере внешне, направился к выходу. Правда… Если уж быть откровенным до конца, то признаюсь, спокойствие это не было таким уж безмятежным. Я все время помнил, что "репродуцированный Бирминг" внешне — моя точная копия, вылитый мой портрет, особенно когда молчит… Но стоит только ему заговорить, и его сразу же можно отличить от меня, он начинает рассказывать такое, о чем я никогда не стал бы распространяться. Возможно, ему удалось отвести от себя подозрения именно потому, что он столь пространно говорит об изобретении. В самом деле: кому придет в голову, что какой-то аппарат, сделанный руками человека, станет выдавать себя за изобретателя, который его создал?!