Тень смерти

Оглядываясь на прошлое, я порой удивляюсь, что Ватсон вообще решил поведать эту историю мне — девятнадцатилетнему студенту американского колледжа, приехавшему погостить на рождественские каникулы к родственникам в Англию. Я случайно оказался в доме, когда старый доктор зашел к нам. Он был другом отца задолго до моего рождения и поддерживал близкие отношения с несколькими моими тетушками. И конечно, Джон Ватсон мгновенно завоевывал внимание любой аудитории.

Почему он рассказал об этом мне одному? Почему не тетушкам? Возможно, потому, что я в его жизни оказался человеком случайным, наше знакомство не могло иметь никаких последствий, да к тому же вскоре я должен был вернуться в далекую школу. Чем-то Ватсон напоминал раба из сказки, который не смог умолчать о том, что у царя Мидаса ослиные уши. Ему хотелось снять это со своей груди, как говорят у нас в Америке. И дело не в том, что надо кого-то убедить или открыть миру правду, а просто слишком тяжело держать тайну в себе. Несчастному рабу, опасавшемуся за свою жизнь, в конце концов пришлось вырыть на болоте яму, сунуть туда голову и прошептать запретные слова. Впрочем, это не спасло, так как все сказанное им разнес по камышам ветер.

Для доктора Ватсона подходящего болота не нашлось. Эту роль предстояло сыграть мне.

Старому джентльмену в то время было около восьмидесяти. Мне он вспоминается крепким, не слишком тучным, почти лысым и с густыми белыми усами. Он часто курил у погасшего камина, когда все остальные давно спали, и, казалось, вспоминал свою жизнь, полную чудесных приключений.

В тот вечер я тоже долго не ложился. После безуспешных попыток почитать отправился в кухню за чаем. Случилось так, что путь мой лежал через гостиную. Сидевший перед камином доктор Ватсон слегка шевельнулся.

— О, простите, доктор. Я не знал, что вы еще здесь.

Он указал на пустое кресло напротив, и я молча присел, благоговея перед этим великим человеком. Нервозно сглатывая, сидел минут пять и глядел в пол, подняв голову лишь единожды, когда затрещало горевшее в камине полено и взлетели искры. Было тихо, лишь на улице время от времени проезжали автомобили.

Трубка догорела, и доктор Ватсон убрал ее, после чего сложил на коленях покрытые старческими пятнами руки, откашлялся и наклонился вперед.

Он полностью завладел моим вниманием, сердце почти перестало биться. Я понял: сейчас прозвучит рассказ.

— Наверняка тебе известно, что некоторые

— Да-да, доктор, — утратив всякое самообладание, пробормотал я. — Вы о них иногда упоминали. Вроде той истории человека с зонтиком…

Он поднял руку, останавливая меня.

— Я не об этом, мой мальчик. Не то чтобы у меня просто не нашлось времени описать некоторые дела и я вставлял намеки на них в качестве напоминаний самому себе. Однако были и другие, не ставшие достоянием гласности из-за прямого запрета Холмса. Например…

По крайней мере, я не стал говорить глупостей вроде: «Тогда почему вы об этом рассказываете?» Нет, мне хватило ума сидеть, не шевелясь, и молча слушать.

— Это случилось зимой, — начал Ватсон, — в тысяча девятисотом году, если не ошибаюсь, через несколько дней после Рождества. Точно сказать не могу — у меня нет при себе записок. К тому же этот случай в них не попал. Но вне всякого сомнения, тот зимний день был ясен и свеж. Выпал снег, однако праздник не чувствовался. Напротив, казалось, что город охвачен глубоким покоем, словно он отдыхает и приводит себя в порядок перед возвращением к обычной жизни.

Холмс заметил, что, вопреки всякой логике, частота преступлений порой зависит от календаря.

— Возможно, это суеверия, — задумчиво возразил я. — И безумцы действительно подчиняются фазам луны.

— В трясине суеверий может скрываться множество важных фактов, Ватсон, — сказал он. — Если бы науке хватало терпения все их откопать…

Разговаривая на ходу, мы подошли к углу Бейкер-стрит и Мэрилебон-роуд, обсуждая какое-то дело, — жаль, что у меня нет при себе записок! — когда наше общение прервала симпатичная и хорошо одетая молодая женщина, подбежавшая и схватившая Холмса за руку.

— Мистер Шерлок Холмс? Ведь вы Шерлок Холмс, да?

Мой друг мягко высвободился.

— Он самый, мисс…

— О! Слава богу! Мой отец говорит, что больше никто не может его спасти!

К моему удивлению и немалому раздражению, Холмс зашагал быстрее, оставив несчастную девушку позади, словно обычную нищенку. В приватной обстановке я часто говорил, что порой ему не хватает вежливости, но сейчас мог лишь в растерянности идти следом. Тем временем незнакомка, которой, судя по всему, не было еще и двадцати, задыхаясь, поведала нам бессвязную историю о таинственном проклятии, о грозящей опасности и о чем-то еще совершенно непонятном.

У дверей дома 221-б Холмс резко повернулся к ней:

— А теперь, мисс… боюсь, не расслышал вашего имени?

— Тэрстон. Меня зовут Эбигейл Тэрстон.

— Вы не родственница сэра Хамфри Тэрстона, знаменитого исследователя Юго-Восточной Азии?

— Он мой отец, как я уже вам говорила…

— Сомневаюсь, что вы многое мне рассказали!

Холмс повернулся, собираясь войти в дом. На лице мисс Тэрстон отразилась вполне ожидаемая смесь разочарования, горя и даже — в чем я не стал бы ее винить — гнева.

— Холмс! — сказал я. — Прошу вас!

— А теперь, мисс Эбигейл Тэрстон, поскольку этим утром у меня все равно нет никаких дел, буду рад пригласить вас к себе.

Пока мы с гостьей поднимались по лестнице, мой друг сказал:

— Прошу простить мои грубые манеры, но от них есть польза.

Когда я предложил девушке кресло и позвонил в колокольчик, чтобы миссис Хадсон принесла чаю, Холмс продолжил:

— Моя главная цель заключалась в том, чтобы привести вас в чувство, мисс Тэрстон. Бессвязное повествование подобно несущемуся в пропасть ручью: он, даже если красив, создает лишь ненужный шум. Теперь первоначальное волнение прошло, и вы, возможно, сумеете спокойно и кратко объяснить, какой помощи ждете от меня. Прошу не упустить ни одного факта, сколь бы тривиальным он вам ни казался. Опишите все события в хронологическом порядке, вплоть до любой мелочи, способной пролить свет на вашу историю.