Тито Вецио
Шрифт:
— Разве я был не прав, утверждая, что ты самый великодушный из всех людей, образец всадника, честь римской молодежи…
— Перестанешь ли ты, подлый льстец! — вскричал Тито Вецио, окончательно выведенный из себя неприкрытой лестью Скрофы. — Если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, я начну сбавлять по несколько золотых монет за каждое твое гнусное слово.
— Если тебе неприятны мои слова, то должен тебе сказать, что я не могу уступить тебе гречанку меньше, чем за семь талантов. [155]
155
Талант —
— Через три дня ты их получишь.
— Все семь талантов?
— У меня только одно слово.
— Боже, какое великодушие! — радостно закричал Скрофа. — Позволь же мне облобызать щедрую руку того, которому, клянусь всеми богами и богинями, я буду вернейшим и преданнейшим слугой.
— Руки моей ты, конечно же, не коснешься, убирайся вон и поблагодари богов, что я не желаю марать свои руки, иначе я бы с удовольствием разукрасил физиономию такому мерзавцу, как ты. Уходи прочь, а когда явишься за деньгами, не смей беспокоить меня. Если увижу тебя в другой раз, я за себя не ручаюсь. Спроси дворецкого и от него получишь деньги. Ну, теперь больше ни слова и вон отсюда, — прибавил Тито Вецио, указывая на дверь.
Ему не пришлось повторять дважды. Склонившись, непрерывно кланяясь, Скрофа поспешил убраться с глаз долой.
Сумма, которую Тито Вецио согласился заплатить за невольницу, равнялась ста шестидесяти восьми тысячам сестерций. Если принять во внимание цены на предметы первой необходимости, существовавшие в ту пору, то покупка щедрым квиритом красавицы-афинянки принесла ее бывшему владельцу целое состояние. Для сравнения можно только добавить, что, например, бык продавался за сорок сестерций, а баран всего за четыре.
— Надменный аристократишка, — ворчал Скрофа, проходя по анфиладам роскошно убранных комнат. — Ни одного слова не сказал, даже не поторговался по-человечески, сразу согласился заплатить столько, сколько я запросил.
— А пожалуй я мало потребовал, — продолжал задумчиво владелец гетер, осматривая роскошные комнаты. — Впрочем, нет, зачем требовать лишнее, надо брать то, что полагается… Экий дом! И что за слуги? Привратник одет лучше меня и без ошейника, ходит себе свободно, не так, как у других. Чудак этот Тито Вецио! Отвалил сто шестьдесят восемь тысяч сестерций за невольницу, которая мне обошлась всего в двадцать четыре тысячи — право, не дурно. Не будь этого Тито Вецио, не встреть он гречанку у палача Кадма, куда бы я девался с этой взбалмошной девчонкой? Был бы прямой убыток. Хвала тебе, добрый Меркурий! Пойду немедленно в твой храм у Капенских ворот и принесу в жертву самого тучного барана. Не забывай меня своими милостями, Меркурий, оказывай покровительство моему дому и в будущем.
И Скрофа отправился приносить Меркурию в жертву своего самого лучшего барана.
Тем временем Тито Вецио потребовал к себе дворецкого.
— Стино, — сказал он вошедшему, — через три дня ты должен заплатить сто шестьдесят восемь тысяч сестерций, человеку, который только что вышел отсюда.
— Скрофе?
—
— Слушаю. Но откуда же мне взять такую кучу денег?
— Как откуда? Очень просто. По сведенным счетам мне следует получить золотом, серебром и по распискам, вложенным в сокровищницу Сатурна до семисот тысяч сестерций. Ты, кажется, сам мне об этом говорил, когда приезжал в Африку.
— Да, господин, я говорил тебе это несколько месяцев тому назад, в Африке, но после этого были значительные расходы.
— Например?
— Пиры, покупки вин, продуктов, одежды. К тому же твоя жизнь в Африке обошлась тебе тоже недешево. Когда все твои товарищи жили исключительно за счет побежденных, ты один всем и всегда платил наличными деньгами.
— Да разве на это могло быть израсходовано восемьсот тысяч сестерций?
— А подарки, которые ты делал?
— Это пустяки, стоит ли о них говорить?
— А ссуды, выданные твоим приятелям?
— По-моему они не имеют значения.
— А по-моему, совсем наоборот, имеют, да еще какое! А то, что ты раздавал бедным, тоже, по-твоему, пустяки?
— Ну, об этом тебе не надо было говорить.
— А слуги, стоящие тебе втрое по сравнению с остальными хозяевами, а рабочие которым ты велишь платить своевременно и всегда сполна, а картины, а статуи, а драгоценное оружие. Все эти вещи ты не награбил, как большинство твоих товарищей, а только покупал, притом за наличные деньги, как же ты теперь полагаешь, мой добрый господин, много ли ушло у тебя на это звонкой монеты или нет?
— Слушай, Стино. Я позвал тебя вовсе не для того, чтобы ты мне рассказывал на что я трачу свои деньги. Я хочу знать, много ли их сейчас в твоем сундуке?
— Пустяки, тысяч двадцать сестерций, не больше. Хочешь, я принесу все их тебе вместе со счетами?
— Зачем мне твои счета! Ты лучше подумай, нельзя ли нам достать сто шестьдесят восемь тысяч сестерций?
— Надо обратиться к ростовщикам, другого способа нет.
— Мое имя уже не раз красовалось в их списках.
— Что поделаешь. Надо обратиться к какому-нибудь новому ростовщику, который бы ссудил тебе в счет будущего наследства необходимую сумму, процентов за двенадцать в год.
При последних словах дворецкого Тито Вецио с грустью задумался. Спустя минуту он сказал:
— Ну хорошо, успокойся, я сам постараюсь достать эти деньги. Тебе придется только вручить их Скрофе, я не желаю видеть этого мерзавца. А теперь дай мне тысячу сестерций, да заодно и кошелек, потому что с прежним мне пришлось расстаться.
В то время, как влюбленный юноша был занят поиском денег, необходимых для того, чтобы вырвать красавицу-гречанку из когтей Скрофы, Аполлоний тоже не терял даром времени. Сейчас он находился в малом зале дворца старого Вецио.
Там бывший капуанский всадник, весь скрюченный, сидел в удобном кресле, перед бронзовой жаровней, грея свои члены, озябшие от холода и преждевременной старости. Лицо его приобрело пепельный оттенок, говорящий о возможной скорой смерти, губы тряслись и были совершенно бескровны, худые руки со свинцового цвета ногтями висели безжизненно, как плети и только глаза светились мрачным, лихорадочным блеском.