Точка Боркманна
Шрифт:
«Ни черта не ясно!»
«Кстати, очень красивая женщина, – подумал он. – Вот когда пожалеешь, что нельзя сбросить годков эдак двадцать пять».
Уже после полутора допросов он спал как убитый.
Во сне его снова преследовали картины прошлого. Одни и те же. Все то же отчаянное чувство собственной беспомощности, тот же раскаленный до белого каления гнев – Витте с исколотыми руками, забившаяся в уголок дивана, ее глаза – как два черных пустых колодца. Тощий сутенер с иссиня-черными волосами, свисающими сосульками…
Все те же воспоминания… и сквозь них как красная нить – образ хохочущей десятилетней девочки с пшеничными косичками, которая бежит ему навстречу по песку пляжа с раскинутыми руками и сияющими глазами. Витте…
Он проснулся, как всегда, в холодном поту. Прошло несколько секунд, прежде чем он все вспомнил и вновь почувствовал свое превосходство… Оружие… пьянящее чувство счастья, когда топот свистит, рассекая воздух, и тихий звук, когда он входит в тело. Безжизненные тела, пузырящаяся кровь…
Кровь.
Если бы она могла смыть картины его снов. Затуманить их, сделать неузнаваемыми, уничтожить. Свести все счеты к полному нулю… И все же речь не о его мучениях. И не об образах, а о той реальности, которая стоит за ними. Короче, речь о том, что произошло на самом деле.
Это ее месть, не его. Девочки, бежавшей по пляжу и вдруг остановленной на бегу, в самой начале жизни. Только ее все это касается и никого более. Ее, и только ее.
Он пошарил в темноте, ища сигареты. Зажигать свет не хотелось. Темнота была кстати – ему не хотелось ничего видеть…
В конце концов спичку зажечь удалось. Он сделал несколько глубоких затяжек. Снова подступило ощущение тепла, распространяющегося по телу, поднимающегося к голове и вызывающего невольную улыбку. Он снова подумал о своем оружии. Увидел его перед собой в темноте – в неожиданном радостном возбуждении, как Макбет, и подумал о том, сколько нужно выждать, прежде чем снова дать ему заговорить…
При ясном утреннем свете, под дуновением свежего ветра с моря Кальбринген, казалось, позабыл о том, что он – город, объятый страхом. За поздним завтраком у себя на балконе Ван Вейтерен рассматривал толпы людей на Рыночной площади. Судя по всему, на прилавках под разноцветными шатрами были разложены не только деликатесы со дна моря – скорее там продавалось все на свете. Суббота – базарный день, солнце светило в небе, и жизнь продолжалась.
Часы на башне маленькой белой церкви пробили десять, и он осознал, что проспал почти одиннадцать часов.
Одиннадцать часов? Стало быть, для того, чтобы восстановился нормальный ночной сон, ему всего-то нужно убийство – и погоня за убийцей.
Разбив яйцо, он продолжал размышлять над этим… Мысль показалась ему абсурдной. И что за странное чувство охватило его этим тихим утром? Ван Вейтерен заметил это чувство, еще стоя в душе. Он попытался стряхнуть его с себя,
Что ему не надо напрягаться…
Что решение просто упадет ему с неба…
Придет, как результат совпадения многих случайностей. Как дар свыше… при помощи бога из машины!
«Да, встать на колени и помолиться о такой благодати, – подумал Ван Вейтерен. – Черта с два я в это поверю!»
Однако приятная мысль не покидала его.
Крэйкшанк и Мюллер сидели в фойе отеля, поджидая его. К ним добавился фотограф, бородатый молодой человек, бесцеремонно пальнувший вспышкой прямо ему в лицо, едва он вышел из лифта.
– Доброе утро, комиссар, – поздоровался Мюллер.
– Похоже на то, – ответил Ван Вейтерен.
– Мы могли бы мы побеседовать с вами после пресс-конференции? – спросил Крэйкшанк.
– Если вы обязуетесь писать то, что я скажу. Одно лишнее слово – и вы будете удалены на два года!
– Разумеется, – улыбнулся Мюллер. – Правила игры те же.
– Я буду находиться у Сильвии с двенадцати до половины первого, – сказал Ван Вейтерен и положил ключ в протянутую руку портье.
– У Сильвии? А кто… а что это такое? – спросил фотограф и снова щелкнул фотоаппаратом.
– Это вам придется выяснить самим, – буркнул Ван Вейтерен.
Комиссар Баусен восседал в президиуме перед представителями прессы. Его авторитет был непререкаем. Он начал с того, что выждал несколько минут, пока в набитом до отказа помещении не воцарилась тишина; слышно было, как падают капли пота.
Затем он заговорил, но стоило кому-нибудь что-то прошептать или кашлянуть, как он немедленно умолкал, буравя нарушителя тишины суровым взглядом. Если же кто-то решался перебить его, он делал предупреждение и заявлял, что при повторении нарушения виновный будет выпровожен из зала заботами Мосера и Кропке. Да и с его помощью, если это понадобится.
На те вопросы, которые все же были заданы, он отвечал спокойно и методично, с хорошей долей высокомерия, которая безошибочно обнажала некомпетентность того, кто задавал вопрос.
«В прошлом он наверняка был актером», – подумал Ван Вейтерен.
– Как скоро вы планируете засадить преступника за решетку? – спросил красноносый репортер из местной газеты.
– Примерно через десять минут после того, как мы его найдем, – ответил Баусен.
– У вас есть версии, по которым вы работаете? – спросил редактор Малевич из «де Журнаал».
– А как мы смогли бы работать без версий? – ответил Баусен. – У нас тут ведь не редакция газеты.
– Кто же все-таки руководит следствием? – спросил корреспондент «Нэве Блатт». – Вы или комиссар Ван Вейтерен?
– А вы как думаете? – проговорил Ван Вейтерен, разглядывая изгрызенную зубочистку. Больше он не стал отвечать ни на один вопрос – переводил на Баусена кивком головы. Если он и улыбался в душе, внешне это не было заметно.
Через двадцать минут тема казалась исчерпанной, и полицмейстер перешел к приказам: