Том 1. Повести и рассказы 1879-1888
Шрифт:
Однако бой не состоялся. С одной стороны, я усиленно удерживаю Андрея Ивановича. Это очень трудно. Его железная рука легко отмахивается от меня.
– Уд-ди! Не трог! – кидает он в мою сторону довольно грубо.
С другой стороны, черный золоторотец отталкивает кацавейку. Мрачный субъект, по-видимому, человек серьезный, и весь эпизод сердит его, как глупая шалость, мешающая «работе».
Как бы то ни было, поле остается, бесспорно, за Андреем Ивановичем. Отставив правую руку назад, приподняв левое плечо кверху и весь подавшись вперед, он гордо стоит на месте, между тем как противники, огрызаясь, уходят в том направлении, где на травке
Через минуту, круто повернувшись и не говоря более ни слова о происшедшем, Андрей Иванович шагает по дороге как ни в чем не бывало. IV
У небольшого поселка Ольгина дорога разделилась. По старому Московскому тракту, протянувшемуся на Горбатов и далее на Муром, рассыпаны пестрые кучки крестьян, которые выходили навстречу иконе из ближних деревень и теперь возвращаются обратно… Арзамасский тракт ушел влево.
Отсталых все больше и больше, но главной массы богомольцев не видно вовсе. Деревни, через которые приходится идти, точно вымело, – жители провожают икону до следующих деревень, а иные присоединяются к богомольцам до Оранок. Только квасники-лавочники еще не убрались и считают под навесами медяки, оставшиеся в выручках после только что отлившей людской волны.
– Кваску, господа, не угодно ли?
Мы пьем везде, где только возможно. «Для ходу человеку квас очень пользителен, – философствует Андрей Иванович. – А для отдыху, заметьте себе, квасу не кушайте, а более чай».
– Что, хорошо ли торговали? – спрашиваю я у торговца, отирающего платком потное, красное лицо.
– Ух, господин, чистая беда! Главное дело – безобразно очень: все деньги вперед надо спрашивать. Не доглядишь – он выпьет, потом идет себе, более ничего.
– Или теперь со сдачей… – меланхолически добавляет торговка. – Дает гривенник, а сдачи просит с пятиалтынного.
Андрея Ивановича почему-то оскорбляют эти обвинения.
– Не грех богомольцу и даром кваску поднести, – сообщает он свое решительное мнение.
– Наше дело торговое, – холодно отвечает лавочник.
– Живодеры вы, вот что! – говорит мой приятель уже на ходу, но его замечание, по-видимому, не доходит по назначению.
– Назад пойдете, может, ночевать к нам не зайдете ли! – звонко и приветливо кричит торговка вдогонку.
– Вот они, торгаши, – ты ему плюнь в глаза, а он говорит: «Божья роса!» Ничтожный народ.
Андрей Иванович имеет обыкновение выражаться резко в определенно; его симпатии и антипатии, как и все поступки, отличаются быстротой, решительностью и некоторою парадоксальностью. Он – отличный работник и примерный семьянин. В молодости года три он сильно пьянствовал и даже валялся в лужах, но потом вдруг остепенился. Чтобы закрепить это обращение на путь истины, отец решил женить его на Матрене Степановне, немолодой и некрасивой девушке, обладавшей резким голосом и очень твердым характером. Андрей Иванович не вышел из родительской воли, и с тех пор жизнь его пошла ровно. Матрена Степановна держала его круто, но, впрочем, и сам он понимал свои обязанности. Работник он был примерный, пользовался нераздельно доверием заказчиков на Яриле и Новой Стройке (окраинных частях города), трудился с утра до вечера, с «давальцами» обращался очень почтительно. Только когда на время «снимал хомут», как сам он выражался, тогда сразу становился другим человеком. В нем проявлялся строптивый демократизм и наклонность к отрицанию. «Давальцев» он начинал рассматривать
– За что вы его обругали? – спросил я на этот раз.
– А вам жалко? – и он кинул на меня короткий взгляд исподлобья. – Я так об них полагаю, что будь я министр, всех бы их запретил.
– Как же тогда – город остался бы без лавок, без товару?.. Кто бы стал заказывать вам сапоги?..
– Как-нибудь иначе придумали бы. Мало ли способов!..
– Как же бы вы придумали? Интересно.
– Да что вы ко мне пристали: как да как? Ежели я сапожник, то, стало быть, это не мое дело. Что я знаю? – шило да подметку, товар да колодку, больше ничего. А может, дайте вы мне большие тысячи, чтобы мне книжки читать, да всякие там бумаги, – я бы придумал. Уж это верно, что придумал бы. А что вы насчет заказчиков говорили, на это я вам вполне могу ответить. Вы вот о чем рассудите: мой отец двенадцать работников держал, а я только двух, и тех еще по времю отпускаешь. Почему так?
– Может быть, сами работники в хозяева выходят?
– Не туда гнете: в хозяева! Вот недавно еще было дело: стал я пьянствовать, отец меня прогнал. И сейчас меня, пьяницу, три хозяина зовут. А теперь вон сколько подмастерьев шатается, из хлеба одного готовы работать, – никто не берет. Это вы можете понимать, стало быть, как они в хозяева выходят. Нет, что уж…
Андрей Иванович машет рукой и многозначительно замолкает. Вся его фигура в эту минуту показывает, что если дела так пойдут дальше, то за последствия он отвечать не возьмется.
В это время сзади нас нагоняет тарантас, запряженный тройкой. Мужик в кумачовой рубахе погоняет лошадей. В телеге сидит молодой, хорошо упитанный купеческий сынок с бутылкой в руке. Чьи-то ноги свесились из-за переплета. На купце надет рыжий картуз, возница щеголяет в касторовой[42] шляпе. Вся компания, очевидно, сильно под хмельком. Купчик наклоняется с сиденья, чтоб ущипнуть одну из трех мимо идущих богомолок. Девушки визжат, компания хохочет, лошади, испуганные шумом, трогают быстрее. Андрей Иванович останавливается в негодовании.
– Вот вы их защищаете. Смотрите сами: тоже ведь на богомолье собрался! Мы вот с вами идем пешком, изустанем, – неужто нам это озорство пойдет на ум? А в нем сила играет, потому что легкие деньги, вот что! Легкий хлеб это играет… Н-ну, попадись мне этот богомолец где-нибудь, что я над ним сделаю!..
Андрей Иванович злобно сжимает кулаки, грозит вослед тарантасу, неистово раскачивающемуся на ухабах, и затем прибавляет с горечью:
– Дурак едет на скотине, умный век пешком идет!.. Стих так говорится… И верно!
V
Пройдя еще с полверсты, Андрей Иванович толкнул меня локтем и круто остановился.
– Гляди-ка, старушка-то… ай-ай-ай!
В стороне, по тропинке, опираясь на палку и сгорбившись, плелась какая-то старуха. Очевидно, каждый шаг давался ей очень трудно. Сгорбленная спина качалась, голова, опущенная вниз, дрожала, ноги передвигались с трудом. Она не поднимала глаз и сосредоточенно смотрела только под ноги, отмеривая шаг за шагом своего многотрудного пути.
– Матушка, а матушка! – окликнул ее Андрей Иванович.