Том 1. Стихотворения

Гумилев Николай Степанович

1918

Франция («Франция, на лик твой просветленный…»)

Франция, на лик твой просветленный Я еще, еще раз обернусь И как в омут погружусь бездонный В дикую мою, родную Русь. Ты была ей дивною мечтою, Солнцем столько несравненных лет, Но назвать тебя своей сестрою, Вижу, вижу, было ей не след. Только небо в заревых багрянцах Отразило пролитую кровь, Как во всех твоих республиканцах Пробудилось рыцарское вновь. Вышли кто за что: один — чтоб в море Флаг трехцветный вольно пробегал, А другой — за дом на косогоре, Где еще ребенком он играл; Тот — чтоб милой в память их разлуки Принести «Почетный легион», Этот — так себе, почти от скуки, И средь них отважнейшим был он! Мы сбирались там, поклоны клали, Ангелы нам пели с высоты, А бежали — женщин обижали, Пропивали ружья и кресты. Ты прости нам, смрадным и незрячим, До конца униженным прости! Мы лежим на гноище и плачем, Не желая Божьего пути. В каждом, словно саблей исполина, Надвое душа рассечена. В каждом дьявольская половина Радуется, что она сильна. Вот ты кличешь: «Где сестра Россия, Где она, любимая всегда?» Посмотри наверх: в созвездьи Змия Загорелась новая звезда.

<1918>

«Среди

бесчисленных светил…»

Среди бесчисленных светил Я вольно выбрал мир наш строгий И в этом мире полюбил Одни веселые дороги. Когда внезапная тоска Мне тайно в душу проберется, Я вглядываюсь в облака, Пока душа не улыбнется. И если мне порою сон О милой родине приснится, Я непритворно удивлен, Что сердце начинает биться. Ведь это было так давно И где-то там, за небесами, Куда мне плыть — не все ль равно, И под какими парусами?

<1918>

Приглашение в путешествие

Уедем, бросим край докучный И каменные города, Где Вам и холодно, и скучно, И даже страшно иногда. Нежней цветы и звезды ярче В стране, где светит Южный Крест, В стране богатой, словно ларчик Для очарованных невест. Мы дом построим выше ели, Мы камнем выложим углы И красным деревом панели, А палисандровым полы. И средь разбросанных тропинок В огромном розовом саду Мерцанье будет пестрых спинок Жуков, похожих на звезду. Уедем! Разве Вам не надо В тот час, как солнце поднялось, Услышать страшные баллады, Рассказы абиссинских роз: О древних сказочных царицах, О львах в короне из цветов, О черных ангелах, о птицах, Что гнезда вьют средь облаков. Найдем мы старого араба, Читающего нараспев Стих про Рустема и Зораба Или про занзибарских дев. Когда же нам наскучат сказки, Двенадцать стройных негритят Закружатся пред нами в пляске И отдохнуть не захотят. И будут приезжать к нам в гости, Когда весной пойдут дожди, В уборах из слоновой кости Великолепные вожди. В горах, где весело, где ветры Кричат, рубить я стану лес, Смолою пахнущие кедры, Платан, встающий до небес. Я буду изменять движенье Рек, льющихся по крутизне, Указывая им служенье, Угодное отныне мне. А Вы, Вы будете с цветами, И я Вам подарю газель С такими нежными глазами, Что кажется, поет свирель; Иль птицу райскую, что краше И огненных зарниц, и роз, Порхать над темно-русой Вашей Чудесной шапочкой волос. Когда же Смерть, грустя немного, Скользя по роковой меже, Войдет и станет у порога, Мы скажем Смерти: «Как, уже?» И, не тоскуя, не мечтая, Пойдем в высокий Божий рай, С улыбкой ясной узнавая Повсюду нам знакомый край.

1918

«Они спустились до реки…»

Они спустились до реки Смотреть на зарево заката, Но серебрились их виски И сердце не было крылато. Промчался длинный ряд годов, Годов унынья и печали, Когда ни алых вечеров, Ни звезд они не замечали. Вот все измены прощены И позабыты все упреки. О, только б слушать плеск волны, Природы мудрые уроки! Как этот ясный водоем, Навек отринуть самовластье И быть вдвоем, всегда вдвоем, Уже не верующим в счастье. А в роще, ладя самострел, Ребенок, брат любимый мая, На них насмешливо глядел, Их светлых слез не понимая.

<1918?>

Два сна

(Китайская поэма)

I

Весь двор усыпан был песком, Цветами редкостными вышит За ним сиял высокий дом Своей эмалевою крышей. А за стеной из тростника, Работы тщательной и тонкой, Шумела Желтая река И пели лодочники звонко. Лай-Це ступила на песок, Обвороженная сияньем, В лицо ей веял ветерок Неведомым благоуханьем, Как будто первый раз на свет Она взглянула, веял ветер, Хотя уж целых десять лет Она жила на этом свете. И благонравное дитя Ступало тихо, как во храме, Совсем неслышно шелестя Кроваво-красными шелками. Когда, как будто донесен Из-под земли, раздался рокот, Старинный бронзовый дракон Ворчал на каменных воротах: «Я пять столетий здесь стою, А простою еще и десять, Судьбу тревожную мою Как следует мне надо взвесить. Одни и те же на крыльце Китаечки и китайчонки, Я помню бабушку Лай-Це, Когда она была девчонкой. Одной приснится страшный сон, Другая влюбится в поэта, А я, семейный их дракон, Я должен отвечать за это?» Его огромные усы Торчали, тучу разрезая, Две тоненькие стрекозы На них сидели, отдыхая. Он смолк, заслыша тихий зов, Лай-Це умильные моленья: «Из персиковых лепестков Пусть нынче мне дадут варенья! Пусть в куче розовых камней Я камень с дырочкой отрою, И пусть придет ко мне Тен-Вей Играть до вечера со мною!» При посторонних не любил Произносить дракон ни слова, А в это время подходил К ним мальчуган большеголовый. С Лай-Це играл он, их дворцы Стояли средь одной долины, И были дружны их отцы, Ученейшие мандарины. Дракон немедленно забыт, Лай-Це помчалась за Тен-Веем, Туда, где озеро блестит, Павлины ходят по аллеям, А в павильонах из стекла, Кругом обсаженных цветами, Собачек жирных для стола Откармливают пирожками. «Скорей, скорей, — кричал Тен-Вей, — За садом в подземельи хмуром Посажен связанный злодей, За дерзость прозванный Манчжуром. Китай хотел он разорить, Но оказался между пленных, Я должен с ним поговорить О приключениях военных». Пред ними старый водоем, А из него, как два алмаза, Сияют сумрачным огнем Два кровью налитые глаза. В широкой рыжей бороде Шнурками пряди перевиты, По пояс погружен в воде, Сидел разбойник знаменитый. Он крикнул: «Горе, горе всем! Не посадить меня им на кол, А эту девочку я съем, Чтобы отец ее поплакал!» Тен-Вей, стоявший впереди, Высоко поднял меч картонный: «А если так, то выходи Ко мне, грабитель потаенный! Борись со мною грудь на грудь, Увидишь, как тебя я кину!» И хочет дверь он отомкнуть, Задвижку хочет отодвинуть. На отвратительном лице Манчжура радость засияла, Оцепенелая Лай-Це Молчит — лишь миг, и все пропало. И вдруг

испуганный Тен-Вей Схватился за уши руками… Кто дернул их? Его ушей Не драть так сильно даже маме. А две большие полосы Дрожали в зелени газона, То тень отбросили усы Назад летящего дракона. А дома в этот миг за стол Садятся оба мандарина И между них старик, посол Из отдаленного Тонкина. Из ста семидесяти блюд Обед закончен, и беседу Изящную друзья ведут, Как дополнение к обеду. Слуга приводит к ним детей, Лай-Це с поклоном исчезает Но успокоенный Тен-Вей Стихи старинные читает. И гости по доске стола Их такт отстукивают сами Блестящими, как зеркала, Полуаршинными ногтями.

Стихи, прочитанные Тен-Веем

Луна уже покинула утесы, Прозрачным море золотом полно, И пьют друзья на лодке остроносой, Не торопясь, горячее вино. Смотря, как тучи легкие проходят Сквозь лунный столб, что в море отражен, Одни из них мечтательно находят, Что это поезд богдыханских жен; Другие верят — это к рощам рая Уходят тени набожных людей; А третьи с ними спорят, утверждая, Что это караваны лебедей. Тен-Вей окончил, и посол Уж рот раскрыл, готов к вопросу, Когда ударился о стол Цветок, в его вплетенный косу. С недоуменьем на лице Он обернулся: приседая, Смеется перед ним Лай-Це, Легка, как серна молодая. «Я не могу читать стихов, Но вас порадовать хотела И самый яркий из цветов Вплела вам в косу, как умела». Отец молчит, смущен и зол На шалость дочки темнокудрой, Но улыбается посол Улыбкой ясною и мудрой. «Здесь, в мире горестей и бед, В наш век и войн и революций, Милей забав ребячьих — нет, Нет глубже — так учил Конфуций».

II

Не светит солнце, но и дождь Не падает; так тихо-тихо, Что слышно из окрестных рощ, Как учит маленьких ежиха. Лай-Це играет на песке, Но ей недостает чего-то, Она в тревоге и тоске Поглядывает на ворота. «Скажите, господин дракон, Вы не знакомы с крокодилом? Меня сегодня ночью он Катал в краю чужом, но милом». Дракон ворчит: «Шалунья ты, Вот глупое тебе и снится. Видала б ты во сне цветы, Как благонравная девица…» Лай-Це, наморщив круглый лоб, Идет домой, стоит средь зала И кормит рыбу-телескоп В аквариуме из кристалла. Ее отец среди стола Кольцом с печатью на мизинце Скрепляет важные дела Ему доверенных провинций. «Скажите, господин отец, Есть в Индию от нас дороги И кто живет в ней, наконец, — Простые смертные иль боги?» Он поднял узкие глаза, Взглянул на дочь в недоуменье И наставительно сказал, Сдержать стараясь нетерпенье: «Там боги есть и мудрецы, Глядящие во мрак столетий, Есть и счастливые отцы, Которым не мешают дети». Вздохнула бедная Лай-Це, Идет, сама себя жалея, А шум и хохот на крыльце И хлопанье ладош Тен-Вея. Чеканный щит из-за плеча Его виднеется, сверкая, И два за поясом меча, Чтоб походил на самурая. Кричит: «Лай-Це, поздравь меня, Учиться больше я не стану, Пусть оседлают мне коня, И я поеду к богдыхану». Лай-Це не страшно — вот опушка, Квадраты рисовых полей, Вот тростниковая избушка С заснувшим аистом на ней. И прислонился у порога Чернобородый человек; Он смотрит пристально и строго В тревожный мрак лесных просек. Пока он смотрит — тихи звери, Им на людей нельзя напасть. Лай-Це могучей верой верит В его таинственную власть. Чу! Голос нежный и негромкий, То девочка поет в кустах; Лай-Це глядит — у незнакомки Такая ж ветка в волосах, И тот же стан, и плечи те же, Что у нее, что у Лай-Це, И рот чуть-чуть большой, но свежий На смугло-розовом лице. Она скользит среди растений, Лай-Це за ней, они бегут, И вот их принимают тени В свой зачарованный приют.

<1918>

Евангелическая церковь

Тот дом был красная, слепая, Остроконечная стена. И только наверху, сверкая, Два узких виделись окна. Я дверь толкнул. Мне ясно было: Здесь не откажут пришлецу. Так может мертвый лечь в могилу, Так может сын войти к отцу. Дрожал вверху под самым сводом Неясный остов корабля, Который плыл по бурным водам С надежным кормчим у руля. А снизу шум взносился многий, То пела за скамьей скамья, И был пред ними некто строгий, Читавший Книгу Бытия. И в тот же самый миг безмерность Мне в грудь плеснула, как волна, И понял я, что достоверность Теперь навек обретена. Когда я вышел, увидали Мои глаза, что мир стал нем. Предметы мира убегали, Их будто не было совсем. И только на заре слепящей, Где небом кончилась земля, Призывно реял уходящий Флаг неземного корабля.

<1919>

Мой час

Еще не наступил рассвет, Ни ночи нет, ни утра нет, Ворона под моим окном Спросонья шевелит крылом, И в небе за звездой звезда Истаивает навсегда. Вот час, когда я все могу: Проникнуть помыслом к врагу Беспомощному и на грудь Кошмаром гривистым вскакнуть. Иль в спальню девушки войти, Куда лишь ангел знал пути, И в сонной памяти ее, Лучом прорезав забытье, Запечатлеть свои черты, Как символ высшей красоты. Но тихо в мире, тихо так, Что внятен осторожный шаг Ночного зверя и полет Совы — кочевницы высот. А где-то пляшет океан, Над ним белесый встал туман, Как дым из трубки моряка, Чей труп чуть виден из песка. Передрассветный ветерок Струится, весел и жесток, Так странно весел, точно я, Жесток — совсем судьба моя. Чужая жизнь — на что она? Свою я выпью ли до дна? Пойму ль всей волею моей Единый из земных стеблей? Вы, спящие вокруг меня, Вы, не встречающие дня, За то, что пощадил я вас И одиноко сжег свой час, Оставьте завтрашнюю тьму Мне также встретить одному.

<1919>

Естество

Я не печалюсь, что с природы Покров, ее скрывавший, снят, Что древний лес, седые воды Не кроют фавнов и наяд. Не человеческою речью Гудят пустынные ветра И не усталость человечью Нам возвещают вечера. Нет, в этих медленных, инертных Преображеньях естества — Залог бессмертия для смертных, Первоначальные слова. Поэт, лишь ты единый в силе Постичь ужасный тот язык, Которым сфинксы говорили В кругу драконовых владык. Стань ныне вещью, Богом бывши, И слово вещи возгласи, Чтоб шар земной, тебя родивший, Вдруг дрогнул на своей оси.