Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе
Шрифт:
ГЛАВА XVIII
Как мне назваться?
Да как вам угодно.
Убийцей честным... Я не в гневе мстил,
А жертву чести приносил, как думал.
Кровавая и бесчеловечная сцена, которую мы скорее упомянули, нежели описали в конце предыдущей главы, навсегда запечатлена на самых знаменательных страницах истории колоний и заслуженно наименована «Бойней у форта Уильям-Генри». Она наложила еще одно пятно на репутацию Монкальма, уже опороченную в связи с таким же предыдущим событием, пятно, смыть которое не смогла даже безвременная героическая смерть французского генерала. Теперь, за далью времени, пятно это начало стираться, и тысячи людей, знающих, что Монкальм геройски погиб на Авраамовых
46
Перевод Б. Пастернака.
После сдачи форта прошло уж почти три дня, но наше повествование требует, чтобы мы еще на несколько часов задержали читателя на берегах Святого озера. Когда мы в последний раз взирали на окрестности крепости, они были ареной шумных сцен насилия. Теперь повсюду царили тишина и смерть. Обагренные кровью победители удалились, и на месте их лагеря, где еще недавно кипело многоголосое веселье торжествующей армии, остались лишь безмолвные брошенные хижины. Форт представлял собой дымящиеся руины: обугленные бревна, останки взорванных пушек и обломки каменных строений беспорядочно громоздились на его земляных валах.
Погода также резко изменилась. Солнце, скрывшись за непроницаемыми тучами, унесло с собою тепло, и сотни изуродованных человеческих тел, почерневших от августовского зноя, стыли теперь на холодном ветру. Волнистые прозрачные туманы, проплывавшие раньше над горами в сторону севера, возвратились обратно в виде бесконечной мрачной пелены, подгоняемой яростью бури. Зеркальной глади Хорикэна больше не было — вместо нее вздымались зеленоватые волны, неистово бившиеся о берег, словно затем, чтобы выбросить на него трупы, которые осквернили прозрачные воды озера. И все же оно сохранило частицу прежней чарующей красоты, хотя в глубинах его отражались ныне лишь черные угрюмые тучи, громоздившиеся на небе. Обычно свойственная этим местам прозрачная и влажная атмосфера, обволакивавшая дымкой четкие контуры гор и смягчавшая суровый климат, уступила место холодному северному ветру, бушевавшему над огромным водным пространством с такой резкостью и силой, что глаз человека не мог обнаружить, а воображение — предположить присутствие здесь живого существа, которое сделало бы эту картину хоть чуточку менее безотрадной/
Под суровым дыханием стихии зеленая равнина так поблекла, что казалось, ее опалила молния. Однако кое-где картина всеобщего запустения уже оживлялась островками темно-зеленой травы, этими первыми плодами почвы, которую напитала человеческая кровь. Пейзаж, казавшийся столь прекрасным при благоприятном освещении и ясной погоде, выглядел ныне словно аллегорическое изображение жизни, где все предстает в суровых, но правдивых красках, не искажаемых игрою света и тени.
Одинокие чахлые былинки раскачивались под порывами ветра, нагие неприютные горы и скалы вырисовывались особенно отчетливо, и глаз человека тщетно искал бы отдохновения даже в бескрайней пустыне небес, скрытой сейчас от взоров мрачной рваной пеленой непрерывно движущегося тумана.
Ветер дул неровно: он то льнул к земле, словно нашептывая жалобы в холодные уши мертвецов, то вдруг с пронзительным печальным свистом врывался в лес и наполнял воздух дождем сорванных им по пути листьев и веток. Иногда этот противоестественный ливень подхватывал и уносил с собой нескольких голодных воронов, но едва птицам удавалось миновать расстилавшийся под ними зеленый океан лесов, как стервятники опять опускались на первый попавшийся труп и возобновляли свое отвратительное пиршество.
Одним словом, ландшафт являл собой картину дикости и запустения: казалось, мощная и беспощадная рука смерти поразила каждого, кто дерзнул проникнуть сюда. Но теперь заклятие ее было уже снято, и впервые после того, как виновники злодеяний покинули эту страшную местность, в ней осмелились появиться живые люди.
За час до заката вышеупомянутого дня из узкой прогалины между деревьями, где дорога сворачивала на Гудзон, вышли
Страшные картины, непрерывно встречавшиеся им на пути к озеру, производили на них столь же разное впечатление, сколь различны были их характеры. Юноша, шедший первым, украдкой бросал угрюмые взгляды на обезображенные жертвы, стесняясь выказать свое естественное волнение и в то же время не умея, по неопытности и молодости, подавить и скрыть его. Напротив, его старший краснокожий друг был выше подобной слабости. Он шагал мимо груд мертвых тел с таким спокойствием и невозмутимостью, какие приобретаются лишь долголетней привычкой и опытом. Белых также обуревали различные, хотя и одинаково печальные чувства. Один из них, седоволосый морщинистый человек, осанка и походка которого, несмотря на грубую простую одежду обитателя лесов, выдавали в нем воина, не стыдился издавать громкие стоны при виде какого-нибудь особенно страшного зрелища. Его юный спутник содрогался, но из сострадания к старику силился сохранять хладнокровие. Только один из пятерых, тот, кто замыкал шествие, выражал свои мысли вслух, не заботясь ни о том, что о нем подумают, ни о последствиях, которые могут быть вызваны его словами. Его, казалось, возмущала скорее нравственная, чем физическая сторона дела. Когда он взирал на самые страшные картины, ни один мускул не дрогнул у него на лице и взгляд его оставался неколебимо тверд, но в нем читалось такое глубокое и неподдельное негодование, что нельзя было не заметить, сколь сильнo возмущает этого человека гнусная безнравственность чудовищной бойни.
Читатель, разумеется, сразу узнал в путниках могикан, их белого друга-разведчика, а также Хейуорда и Манроу. Полковник в самом деле отправился на поиски дочерей в сопровождении молодого человека, принимавшего столь большое участие в их судьбе, и трех отважных лесных жителей, уже доказавших свою ловкость, честность и верность.
Когда шедший первым Ункас выбрался на середину равнины, у него вырвался крик, на который не замедлили сбежаться остальные. Молодой воин стоял перед грудой женских тел, беспорядочно наваленных друг на друга. Несмотря на охвативший их ужас, Манроу и Хейуорд, движимые порывом любви, которую ничто не могло угасить, бросились разыскивать в пестрой куче лохмотьев хоть какие-нибудь следы тех, кого они искали. Но вскоре отец и влюбленный вздохнули с облегчением, хотя оба вновь были обречены на мучительную неизвестность, выносить которую, пожалуй, не легче, нежели самую ужасную правду. Когда разведчик подошел к ним, они молча и задумчиво стояли над страшной грудой трупов. С пылающим от ярости лицом глядя на печальное зрелище, суровый обитатель лесов в первый раз с тех пор, как они вышли на равнину, громко и внятно произнес:
— Я побывал не на одном поле боя, прошел по кровавому следу немало миль, но еще нигде не видел руку дьявола так ясно, как здесь! Месть — чувство, свойственное индейцам, а я, как вам известно, чистокровный белый. Но вот что я скажу перед лицом неба: клянусь господом, чье всемогущество столь зримо проявляется на каждом шагу в этих пустынных местах, что если французы окажутся от меня на расстоянии выстрела, то уж мое ружье будет выполнять свой долг, пока кремень высекает искру, а порох горит! Томагавк и нож я (уставляю тем, кто от природы владеет ими искусней, чем я. А что скажешь ты, Чингачгук? — добавил он на языке делаваров.— Неужели мы позволим гуронам похваляться этим кровавым делом перед своими женщинами, когда холмы покроются снегом?
На смуглом лице вождя могикан вспыхнуло мгновенное негодование. Он обнажил нож, но тут же отвернулся от страшного зрелища, и черты его вновь приняли выражение бесстрастного спокойствия, словно Чингачгуку были вовсе неведомы порывы страстей.
— Монкальм! Монкальм! — продолжал глубоко взволнованный и менее сдержанный разведчик. — Говорят, наступает день, когда все, что мы свершили, предстает на суд того, чьи глаза не страдают несовершенствами, присущими зрению смертных. Горе злодею, которому суждено будет в тот страшный час созерцать эту равнину и ожидать приговора, уже произнесенного его душе! Ха! Не будь я белым, если вон там не лежит индеец и на голове у него нет ее природного украшения. Осмотри-ка его, делавар. Быть может, это один из ваших соплеменников, заслуживающий погребения, потому что был стойким воином. Э, да я вижу по твоим глазам, сагамор, что кто-нибудь из гуронов заплатит жизнью за этот труп еще раньше, чем осенние ветры унесут отсюда запах крови!