Трагедия казачества. Война и судьбы-5
Шрифт:
А обыск при поступлении в тюрьму: «Раздеться до гола! Поднять руки! Раздвинуть ноги! Наклониться! Присесть на корточки!» — казалось бы, не оставлял никаких шансов что-то спрятать и принести с собой. Но опыт, «сын ошибок трудных», все-таки был сильнее всех советских чекистских инструкций.
Утвердившись на своем «спальном месте», я сразу решил выяснить два самых главных и интересующих меня обстоятельства.
— Кормежка? — хмуро ответил мне правый сосед по полу. — Кормежка тут такая, что если ты тут задержишься на пару месяцев, то тебе и никакого приговора не понадобится. Так вынесут, ногами вперед.
— А что, уже выносили?
— При
— А насчет допросов как?
— Не знаю. Меня пока допрашивали один раз, обошлось. А если вообще интересуешься, присмотрись к людям.
Я последовал его совету, встал и прошелся по камере, вглядываясь в «морды». Всех рассмотреть не удалось, почти все лежали в позах, неблагоприятных для обследования, но два-три лица со следами «следственных действий» самого гуманного в мире советского суда я все-таки увидел. Все это ничего хорошего не предвещало.
Со следующего дня я перешел на тюремное питание и сразу убедился, что пессимизм соседа имел под собой солидные основания. Когда-то я писал, что во время пребывания в курсантском батальоне Красной Армии мы все время испытывали голод. Это было чистой правдой, но правда и то, что тот красноармейский голод не мог идти ни в какое сравнение с этим, тюремным. Этот голод скорее следовало назвать путем в гибель.
Вот как нас кормили. Утром выдавали чайную ложку сахара и 450 граммов хлеба, причем, субстанцию эту хлебом можно было назвать с большой натяжкой. Понять, из чего он изготовлен, было невозможно. Скорее всего его готовили из глины, добавляя по какому-то нормативу зерновые отходы вроде половы. В обед давали баланду из гнилой и нечищеной картошки. Вечером — кипяток. Не разжиреешь.
Главной трудностью было разрешение вопроса, как поступить с хлебом. Некоторые, особо стойкие «большевики» делили полученную пайку на три части и ели три раза в день. Я тоже так попробовал, но хватило меня только на два дня. Я перешел на дележку на две части: на утро-вечер, но и это продолжалось недолго, и я стал, как подавляющее большинство, съедать ее сразу при получении, а затем ровно сутки ожидать следующей кормежки.
Хотя у тех, твердокаменных, хлеб сохранялся весь день, ни одного случая кражи хлеба в камере не было, как и вообще никаких подобных случаев.
Меня долго не вызывали на допрос, и я занимался тем, что наблюдал за теми, кто возвращался после допроса. Люди вели себя по-разному: кто храбрился, кто старался показаться равнодушным, кто был расстроен и даже плаксив. Иногда были заметны следы избиений, хотя в таких случаях никто особо не откровенничал.
Это меня сильно беспокоило. Хотя мне тогда еще не приходилось читать Коран, и я не знал изречения «Не испытав всех обстоятельств, не говори, что выдержишь» (цитата приближенная), рассуждал я примерно так же. Дело в том, что меня в моей жизни еще никогда не били, ни в детстве родители, ни вообще кто бы то ни было во взрослом состоянии. Конечно, мальчишками мы частенько дрались в станице «край на край». Дрались по-разному: и камнями, и палками, и просто кулаками. Иногда и здорово попадало, но это ведь драка — тебя бьют, и ты бьешь, и ты при этом не испытываешь чувств унижения и стыда. Даже если иногда и приходится спасаться бегством.
И вот меня ведут на допрос. Причем, это событие совпало и с хорошей новостью: наступила моя очередь перебраться на нижние нары. Ведут двое охранников со штыками наперевес, прямо по людным улицам
И на этот раз мне повезло со следователем. Он оказался молодым капитаном, фамилию которого я уже не помню, какая-то короткая, то ли Карпов, то ли Марков. Он не был ни палачом, ни садистом, но должность обязывала, и он действовал так, как от него требовал закон и соответствующий инструктаж властей.
Не знаю, передавали ли из СМЕРШа материалы следствия, но здесь все следствие начиналось заново, с самого начала. Все то же самое, кто, что, когда, с кем и так далее. Все спокойно, потихоньку. Меня тревожило только одно: как он отнесется к обстоятельствам, при которых я попал в плен. Я снова изложил все, что знал и что предполагал, он спокойно все записал и не высказал мне никаких сомнений и никаких подозрений. Слава Богу, так как я считал эти обстоятельства единственным в моих рассказах случаем, способным возбудить в следователе недоверие ко мне.
Как медленно тянется время в тюрьме. Конечно, я не могу похвастаться солидным опытом в этом деле. Многие тысячи людей сидели в тюрьме многие годы и десятки лет, и они могли бы более обоснованно высказать свое мнение, но для меня достаточно и моего опыта. Кроме того, интересный вопрос, а как влияет на впечатление о медленном течении времени в тюрьме такой дополнительный фактор, как голод? Я считаю — сильно влияет.
Съешь утром эти 450 граммов неизвестно чего и начинаешь мечтать о следующей такой же пайке. И так целые сутки, ибо баланда в обед нисколько не умаляет чувства голода. День за днем, день за днем.
В нашей камере появился новый жилец, краснодарец, капитан по званию, окончивший в свое время КИПП — Краснодарский институт пищевой промышленности. Он и начал нам иногда по целым дням рассказывать всяческие истории о разных вкусных вещах. Все слушали, и вроде бы даже в желудке легче становилось. Потом, правда, в нашу камеру поступил врач и разъяснил всем, что вот такое слушание голодным человеком лекций о вкусных вещах имеет медицинское название «пищевой онанизм», и это очень вредно для человеческого организма. Правда, врач не объяснил нам, а вредно ли каждую ночь видеть те же самые вкусности во сне, и если вредно, то как с этим бороться или как этого избежать. По-моему, никак, потому что это происходит, по Фрейду, из подсознания, а подсознанием человек управлять не может.
В средней школе ученикам иногда дают задание написать сочинение на тему «Твое представление о счастье». Если бы я стал писать такое сочинение, тогда я бы написал: счастье человека заключается в том, чтобы иметь одну булку любого, самого черного, хлеба в день. И больше ему ничего не надо. И такое сочинение подписали бы все заключенные Кемеровской тюрьмы, а, возможно, и всех тюрем Советского Союза. А того капитана продолжали упрашивать рассказать о приготовлении и составе всякой пищи, но теперь он делал это редко и с неохотой, только когда уж-очень сильно его упрашивали.