Требуются герои, оплата договорная
Шрифт:
Он мог легко отшвырнуть ее, совладать, победить и уступал. Ей? Себе? Страсти? От влечения плавились мысли, желание огнем полыхало в паху. Катину кожу окружал восхитительный запах; его он искал напрасно у других женщин.
Катя! Другие женщины были для других! Для него существовала одна, эта! Горячая, шальная, упрямая, с розовыми набухшими сосками, с жадными губами, с вожделеющей плотью. Он навалился на нее, скрипнула жалобно старая кровать; заглянул в зеленые глаза и закрыл поцелуем рот. Слышать безликое «милый» было нестерпимо.
Утро навалилось тоской. Борис проснулся
Слабо утешало и уж ни как не оправдывало то, что она сама спровоцировала близость. Морозова за свои действия отвечать не могла. Он должен был, должен был ее удержать. Не ее! Себя! Должен! Подлец!
Хлесткое слово жгло душу. Ночные подвиги были низким поступком, омерзительно низким. Он употребил Катю к собственному удовольствию, как девку подворотнюю, как шлюху.
Нянча разболевшуюся совесть, Борис пытался обмануть себя: «Я не хотел». Хотел и еще как, звенело в мозгу. За тем и умыкнул, за тем и приволок на затерянный лесной островок. За тем, за тем…
— Вдов утешают в постели, — вещал урудит-майор.
— Она — не вдова, — напомнил Борис.
— Один черт, главное — постель. Бабы так устроены: или страдают, или радуются. Ты ей не оставляй времени думать, она только опечалиться — вали на спину и давай сколько хватит пороху. Только нахмурится — разворачивай и вперед.
— Панацея, — усмехнулся Борис.
— Не сомневайся. Проверенный метод. За неделю напряженного… баба дуреет полностью. На уме остается одно, — вояка выражался много проще и грубее. Матерных слов в его речи было куда больше обычных.
Устинов вышел на крыльцо. Утром, в свете ясного солнца, остров казался еще диковинней. Зеленая лужайка в окружении густого ельника, укрытая рябью водная гладь, трель невидимой птицы, безоблачное обморочно голубое небо. Неужели где-то есть пыльный асфальт, зловонные автомобили, толпы взвинченных спешкой людей? Не верилось. Жизнь концентрировалась в тишине и красоте, природе и гармонии. Иного не существовало, иное отсутствовало.
Зачем я поддался? Почему не устоял? Разрушая, светлую благодать, ели-поедом мрачные мысли. Зачем? Почему?
Борис боялся, вдруг ночные страсти станут последней каплей, и пограничное состояние обернется кромешной тьмой? Вдруг он станет причиной Катиного безумия. Избави Боже! Устинов клял себя, неуемную прыть, мужские стати, все на свете.
Мерзавец! Подонок! Животное! Он не удовлетворился одним разом, он терзал ее ночь напролет, словно провел без женщины год или век. Он ввергался в пучины горячие и влажные; стонал от наслаждения; он … от воспоминаний взмокли ладони, шальная волна нового желания пронзила чресла. Катечка! От одного имени наступала эрекция. «На что же я тебя обрек? — думал неотрывно. На что?»
Сон подкрался нежданно. Сумасшедший гон в тысячу километров, советы майора, суета сборов, дорога в заповедник, бессонная ночь — Устинов устал, измучился, обессилел. Укоры совести, неопределенность, страх — кто
— Милый, — наткнулся на слово-колючку, — милый, я хочу тебя. Иди ко мне.
Катя смотрела на него сияющим шальным взглядом, безумно улыбалась, но …разговаривала.
— Не надо, Катенька, — Борис пытался сохранить хладнокровие.
— Надо, надо…
— Катенька, — он высвободился из цепких рук, — посмотри какая красота кругом.
Она послушно обернулась, глянула мельком, признала «красота» и взялась за прежнее.
— Катенька, не надо…
У нее задрожали губы, повлажнели глаза. Она расстроилась! Она обиделась! Борис, удивленный, обрадованный, отмечал каждое новое достижение. Катя отзывалась на свое имя, она чувствовала, понимала, реагировала.
— Прости меня, — он не знал, как объяснить свою вину. Как рассказать ей, голой, льнущей к нему, про смятение, что испытал на рассвете. — Я не должен был.
Она шарила губами по груди, ластилась как кошка.
— Катечка… — внутри лопнула какая-то пружина, высвобождая горячую слепую энергию. Он не мог больше рассуждать, мучиться, стыдиться. Он подхватил ее на руки, открыл ногой дверь избушки. Во власти желания, добрел до кровати; рухнул, не отпуская Катерину и на секунду из объятий, зарылся губами в жадные губы, втянул ноздрями магический аромат.
Никогда Борис не был так счастлив. Дни и ночи, наполненные любовью, отзывались сладчайшей мелодией в каждой клеточке. Никогда он не был в таком отчаянии. Улучшение, так обнадежившее вначале, носило странный характер. У Кати восстановилась речь, нормальность реакций; вернулось эмоциональное равновесие. Однако, восстановившись и вернувшись, качества не сложились прежним образом, а создали новую личность. Не привычную, отличную от прежней и необыкновенно привлекательную. Обладая этой новой необыкновенной женщиной, Борис зверел от счастья. И ненависти. Он дорвался до сокровенного — до розового Катиного тела и никто, ничто — ни доводы рассудка, ни опасения, ни принципы, не могли помешать ему, осуществить мечту — реализовать главенствующую программу своего мужского бытия — получать удовольствие, наслаждался той, о которой он мечтал долгие годы.
Ей хорошо, как и мне. Она хочет меня. Она… она…Любое приписываемое Кате действие было ложью. Она не могла отвечать за свои поступки. Она витала в эмпиреях, кружила в сладостных грезах. Он изливал нежность и сперму в тело, душа которого пребывала в сумрачной тени. И кажется, ненасытной страстью загонял больную душу еще дальше в глухую беспросветную тьму.
И все же иногда Устинову казалось: Катя понимает, что происходит. Ее взгляд, случайный, небрежный, обжигал цепкой хлесткой рациональностью. Она будто выныривала из своего благодатного равновесия и проверяла, как обстоят дела в реальном мире. Он очень надеялся, что это так, что ему не мерещится. Будь иначе, следовало бы признать себя страшным злодеем, душегубцем, может стать убийцей.