Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии. 1933-1945
Шрифт:
Томас Манн, приехавший в Германию в 1949 году, чтобы прочитать лекцию о Гете, не мог не заметить, что немецкие власти окружили его множеством полицейских и детективов. Он писал по этому поводу: «Я побывал там, видимо, в последний раз. Страна стремительно движется назад, в тридцатый год. Нравственный климат отвратителен». Когда один критик, неверно оценивший моральное и религиозное значение «Доктора Фаустуса», заявил, что не смог найти в романе опору для нравственного возрождения, Манн резко ответил: «Интересно, он последний, кто не замечает, что немцы вовсе не хотят возрождаться?»
Когда поэт Вальтер Бауэр увидел, сколько нацистских писателей и журналистов вернулись в общественную жизнь, и понял, что «вместо рассвета, на который мы так надеялись, наступило лишь восстановление реакции», он почувствовал, что вид большинства ничему не научившихся немцев «сковывает ему руки, как кандалы». Бауэр эмигрировал в Канаду, решив, что лучше быть мойщиком посуды там, чем поэтом в Германии. Поэт вспоминает миллионы убитых в Освенциме, Терезиенштадте, Бельзене, Бухенвальде, и каждый раз, когда он думает об этих
Один немец еврейского происхождения вернулся в 1957 году в Германию, чтобы посмотреть, сможет ли он снова там жить. Через несколько месяцев после возвращения он написал другу в Лондон: «Чем дольше я здесь живу, тем больше мне хочется оказаться среди людей, говорящих по-английски». Больше всего его поражала отвратительная моральная атмосфера. Этот человек снова покинул Германию. Американский писатель Норберт Мюлен написал в своей книге, что немцы стараются забыть или обелить свое прошлое и чувствуют за нацистский период так же мало ответственности, как за любой другой период своей истории. Бывший американский дипломат Чарльз Тэйер пишет в книге «Мятежные немцы», что они помнят только свои послевоенные страдания, в которых обвиняют западных союзников, а не нацистский режим, повинный в еще больших страданиях. Союзные армии, вошедшие в Германию, обнаружили концентрационные лагеря, наводившие на нормальных людей непередаваемый ужас. Когда бургомистру Ордруфа и его жене показали все ужасы этого лагеря, они, вернувшись домой, вскрыли себе вены. Жизнь показалась им невыносимой после того, как они воочию убедились в том, что творили их соотечественники. Обнаружили союзники и около пятисот трудовых лагерей, где находилось около четырнадцати миллионов истощенных голодом и непосильным трудом рабов более двадцати национальностей. Однако немцы, как писал профессор М.Дж. Праудфут, несколько лет проживший в Германии как сотрудник ООН, «быстро поддались жалости к себе в связи с послевоенными неудобствами и очень быстро забыли о мучениях своих бывших пленников». Например, композитор Ганс Пфицнер, когда-то поссорившийся с Томасом Манном из-за того, что тот защищал «марксистскую республику», жаловался в 1945 году: «Мы ютимся в жалкой комнатушке и должны быть довольны, что нам удалось найти хоть такой приют в больнице». Другие жаловались, что «вся Германия превратилась в один огромный концентрационный лагерь», потому что союзники интернировали всех, кого подозревали в преступлениях против человечества. Они жаловались, что жили в лагерях для интернированных тесно, «как в гробах». Чем неистовее немец приветствовал Гитлера, тем громче он плакал и жаловался в 1945 году. Никто из тех, кто так горько жаловался на лишения, не спрашивал себя, «что Гитлер, Гиммлер, Кальтенбруннер и Гейдрих сделали бы с побежденной Великобританией, побежденной Россией и побежденной Америкой». Один христианский гуманист писал, что Вторая мировая война не была похожа ни на одну другую войну; это была «карательная экспедиция, предпринятая всем миром для наказания банды преступников, соблазнивших целую нацию на совершение неслыханных и отвратительных злодеяний».
Профессор Ф.В. Фёрстер, видя, что в послевоенной Германии не хотят вспоминать «нелицеприятные факты» и что многие бывшие нацисты вернулись на «влиятельные посты», с болью напоминает им об этом. Он называет себя «политическим врачом и психиатром, который на опыте многих десятилетий пришел к заключению, что немецкую военную болезнь нельзя сравнить ни с чем в мире». Немцы предали свое европейское наследие, когда явился Бисмарк с его принципом крови и железа, когда даже очень немногочисленные немецкие либералы добровольно продали свою свободу государству, поменявшему справедливость на силу. Константин Франц, противник Бисмарка, писал в то время: «Принцип «пусть ненавидят, лишь бы боялись» может в один прекрасный день привести к созданию коалиции, направленной против нового рейха». Трейчке, однако, сказал в 1870 году, что Германия не должна выказывать «терпение и великодушие в отношении побежденной Франции. Чудесное предопределение вручило нам гнев, который мы должны крепко схватить мужественной рукой». Когда русский император Николай II предложил кайзеру полное разоружение, Вильгельм ответил: «Если он скажет мне это лично, я дам ему пощечину». Профессор Вильгельм Каль писал: «Древние германцы перевернулись бы в своих могилах, услышав о разоружении». Все больше и больше немецких промышленников, политиков и генералов ратовало за «расширение европейских границ Германской империи». Генерал Бернгарди писал: «Мы не должны ослеплять себя британскими предложениями. Надо использовать их для того, чтобы выиграть время, чтобы подготовиться к неизбежной войне и повести ее с обоснованной надеждой на победу». В этой связи профессор Фёрстер замечает: «Безумную убежденность в непобедимости прусской военной системы разделяли слишком многие в высших эшелонах власти».
Но после поражения 1918 года немцы яростно протестовали против «лжи о нашей вине» и убили подполковника Ганса Пааше, который имел смелость написать: «Очень немногие немцы знают, какая пропасть отделяет их от остального мира. Немецкая идея мертва». Консервативный историк Ганс Дельбрюк писал в 1926 году: «В нашем поражении повинно одно, и только одно: милитаристская и националистическая спесь, которая во внешней политике мешает мирным переговорам, а во внутренней – гражданскому компромиссу». Но именно в те дни, замечает профессор Фёрстер, «миллионы немцев разделяли безумную идею о том, что коварный Альбион начал эту войну из-за корыстной зависти». Версальский договор «дал Германии уникальную возможность освободиться от безумного милитаризма», но немцы очень скоро секретно перевооружились, а их
По этому поводу профессор Фёрстер говорит: «Немецкая склонность к преувеличению, страсть к навязыванию своего мнения, экстремизм – все это достигло кульминации в культе тотального государства и тотальной войны». Томас Манн сказал о Третьем рейхе: «Это не государство и не социальный порядок, это дьявольское злодейство. Война против него – это священная война человечества против самого дьявола». Профессор Фёрстер: «Убийство десяти или двенадцати миллионов невинных людей навсегда опозорило немецкое имя. Никакая самая дьявольская фантазия не сможет описать, что происходило в огне горящего Варшавского гетто, когда немцы стреляли в детей и женщин, выбегавших на крыши пылающих домов».
Немецкая нация «не осознает своего предательства всех моральных принципов, происходившего с 1933 по 1945 год, предательства, которое можно назвать поистине сатанинским». Немцы оправдываются, утверждая: «Это только Гитлер и немногие другие». Профессор Фёрстер спрашивает: «Почему немцы голосовали за партию Гитлера с 1930 года и продолжали это делать до тех пор, пока Гитлер не набрал 44 процента голосов? Массовые депортации и убийства Второй мировой войны предлагались на много десятилетий раньше – пангерманистами». Хуже того: «То, что было разрушено в немецком культурном наследии за период с 1933 по 1945 год, есть результат прусского господства начиная с Фридриха II… Гитлер был лишь одним из великого множества немцев, в голове которых причудливо перемешались пангерманская и прусская идея. Гитлер завершил разложение немецкой идеи, господствовавшей в течение тысячи лет». Фёрстер цитирует профессора Ганса Ротфельса: «Гитлер был не изолированным феноменом немецкой истории, а катастрофическим результатом немецкой склонности к обожествлению государства и к удобному подчинению этому авторитарному государству».
Эрнст Глезер, книги которого были сожжены в 1933 году, говорит сегодня о немецкой шизофрении. В немецкой душе «происходит вечная битва добра и зла. Я часто думаю, что немцы всегда ищут рая, но, не найдя его, впадают в такую ярость, в такое недовольство собой, что ищут спасения у дьявола». Другой порядочный немец говорит, что «немцы могут взорваться яростью против чего угодно – будь то под властью Пруссии, будь то под каблуком коричневого сапога. Какая расколотая нация, какой конгломерат многих наций! Они так много говорят о расе, потому что сами лишены ее».
В романе Глезера мы читаем о немецкой способности быстро забывать неприятные вещи. В профессорских кругах «едва ли вспоминают о временах Третьего рейха. Студенты – за немногими исключениями – ничего о них не знают и не горят желанием знать». Один немец, представитель старшего поколения, высказывается против того, чтобы ворошить прошлое. «В конце концов, мы перестали преследовать евреев и даем им возмещение, да и русские немало у нас поимели». Но Эрнст Глезер напоминает немцам обо всем, что они сделали: об истреблении евреев, о русских рабах, об ограблении России и т. д. Глезер замечает, как погружены в лихорадочную работу все промышленники, ученые и политики. После опьянения войной немцы теперь опьяняются миром. То, что подавлялось коварным милитаристским государством, предавшимся в конце политическому каннибализму, взорвалось теперь ничем не сдерживаемым индивидуализмом, ценящим только деньги. Это было бегство от пустоты фальшивых идеалов в бешеную работу. Писатель знакомит нас с разнообразными представителями гитлеровской эры. Школьный учитель Йобланский, когда-то читавший лекции на заводах «Шкода» в оккупированной Чехословакии, стал теперь «реалистическим политиком» и горит: «Наш величайший долг, как всегда, ждет нас на Востоке, который когда-то был цивилизован нашими средневековыми королями и немецким рыцарством». Гуго Пфлантер, который совсем недавно фотографировал еврейские гетто и публиковал снимки в «Фёлькишер беобахтер», стал миллионером, печатая рассказы о «героических подвигах люфтваффе, Африканского корпуса и о страданиях военнопленных в сибирских лагерях». Конечно, «все офицеры и солдаты – замечательные парни, мужественные люди, которые всего лишь исполняли свой долг». Один крупный промышленник говорит: «Они разрушили наши заводы, но мы построили новые и теперь бьем их на рынках нашим превосходством».
Молодая немка Гудрун Темпель говорит: «Если мы оглянемся на последние тридцать лет нашей истории, то увидим огромное стадо страусов – самих себя. Мы уклоняемся от правды. Из всех известных мне наций немцы больше всех уклоняются от правды. Если вы попросите меня одним словом охарактеризовать немца, я назову его вечным уклонистом. Более всего на свете он уклоняется от ответственности. Этим можно объяснить невероятный успех Гитлера. Вообще, немца что-нибудь волнует? Есть что-нибудь, задевающее всю его личность? Да, и это эффективность и подчинение. Отнимите у немца его эффективность, и что от него останется?» Его волнует его трудная работа, но не его прошлое. Он до сих пор хочет, чтобы «ему сказали, что делать». Дальше следует крик души: «Мое поколение немцев испытывает горькие чувства в отношении поколения наших отцов, потому что они отказались взять на себя ответственность за вещи, выходившие за пределы их четырех стен. Они не были заинтересованы в сопротивлении, каждый из них хотел лишь ухватить кусок пожирнее. Большинство немцев до сих пор не обладает способностью к политическому мышлению. Они поклоняются богу эффективности превыше всех других богов».