Тревожное небо

Пусэп Эндель Карлович

— Поднимемся еще чуток, — ответил командир. — Базарную площадь ты и оттуда разглядишь.

— Холодно становится, — хитрил Штепенко, — мой градусник показывает уже минус 30.

— Потерпи немножко, — усмехнулся Водопьянов, — над целью будет жарко. Нас там встретят горяченькими…

— Стрелки, смотреть внимательно! — немного погодя командует Водопьянов.

Вдали на горизонте уже виднеется светлая извивающаяся среди зеленых берегов Ока. Приближаемся, к ней. Видны прямые блестящие колеи железных дорог и серые полоски шоссе, сходящиеся

у хорошо заметных квадратов городских кварталов, по берегам реки.

И вот — началось!

— Слева снизу идет пара истребителей, — докладывает стрелок хвостовой башни.

— Не спускайте с них глаз, подойдут поближе, открывайте огонь.

— Летчики, — слышен голос штурмана, — на боевой курс зайдем с юга. Возьмите 10 градусов левее.

Картина, видимая с дневного неба, иная, чем ночью. В темноте виден каждый залп, каждый выстрел. Молниями сверкают вокруг разрывы снарядов. Днем ничего этого нет. Лишь маленькие облачка, похожие на распушенные комки ваты, то и дело появляются в воздухе. Чтобы заметить место стреляющей по нас батареи и тем более одиночного орудия, нужен очень наметанный глаз.

Уже минут за десять до цели начался «концерт». Слева, сзади, впереди, справа — всюду вокруг нас, то ниже, то выше взрывались выплевываемые из десятков стволов зенитные снаряды. Проскакивая через облачка разрывов, мы чувствовали едкий запах сгоревшей взрывчатки.

— Навоняли на все небо, ироды проклятые, — возмущается Штепенко.

Самолет встряхивает, слышен треск, будто крупные градины ударяют по фюзеляжу. Снаряд, видимо, разорвался вблизи и его осколки задели самолет. Саша, как и всегда, само спокойствие. Покручивая штурвальчики и рукоятки прицельного приспособления, он спокойно дает летчикам. поправки на курс. Его спокойствие передалось и нам.

— Восемьдесят градусов вправо.

Облачка разрывов становятся еще гуще и ближе.

— Еще десять вправо, — слышится снова. И, чуть спустя:

— На боевой курс! Девяносто градусов вправо! Только-только выйдя из разворота, слышим снова его спокойные и четкие команды:

— Три градуса вправо… еще два… еще два… Летчики, что это вас все время тянет вправо? — ворчливо журит он нас. — Три градуса влево.

Так ли, не так ли, но справа были все же свои, а слева — враг… Должно быть, самолет сам старается держаться ближе к своим…

— Так держать. Открываю бомболюки.

— Летчики! Зайдем еще раз. У меня еще немножко осталось.

Саша верен себе. Еще и еще раз начинаем все сначала. Снова и снова барабанят по обшивке осколки.

— На третьем моторе упало давление масла, — докладывает борттехник.

— Выключить, — бросил лаконично командир и тут же добавил:

— Саша, кончай!

— Сей минут! Сброшу последние.

Однако этот «сей минут» продолжался еще минут пять. Прибавив оставшимся моторам мощности, продолжали доворачивать по командам штурмана то вправо, то влево.

— Все! Давайте домой! — наконец-таки донеслась долгожданная команда.

Летчики, сиденья

которых располагались на самом верху фюзеляжа, не имели возможности видеть разрывы своих бомб. Видели это лишь штурман и стрелки. Но, когда Саша Штепенко удовлетворенно и спокойно изрекал: «Порядок!», то не могло быть сомнений, что он уложил бомбы точно туда, куда следовало.

«Наложили» и нам. Прекратилась связь. Позже обнаружилось, что в радиоприемнике застрял осколок. Подшассийные стрелки сообщили, что через крыло просматривается небо… Львиная доля всех этих неприятностей выяснилась лишь потом, после посадки на аэродроме. Подсчитав на стоянке все дырки и дырочки, механики доложили, что насчитано их чуть больше тридцати…

Так как участвующие в этом «деле» корабли вернулись оба изрядно покареженными и, учитывая малочисленность наших воздушных «дредноутов», этот «водопьяновский эксперимент» (как его тут же назвали вездесущие острословы), так и остался поначалу единственным. Дивизия продолжала бомбить врага только ночами. Участвовавшие в дневном рейде корабли починили. Вернулся и выздоровевший летчик. Я вновь остался «безлошадным».

Самолет летает сам

Фронт по-прежнему был угрожающе близок к Москве. На находящихся в окрестностях города аэродромах сиротливо стояли десятки самолетов. Послать их в бой было нельзя — они требовались для других целей.

После дневной бомбардировки Калуги прошло уже немало томительно скучных дней. И вот однажды утром посыльный разыскал меня и передал приказ явиться в штаб. «Интересно, что случилось?» — думал я, торопясь туда.

— Вас просили позвонить начальнику штаба дивизии товарищу Шевелеву, — сообщил дежурный, когда я строго по уставу доложил о своем прибытии.

— Капитан Пусэп по вашему приказанию у телефона, — набрав нужный номер, крикнул я в трубку.

— Здравствуй, юджен. Почему так официально? — приветствовал меня Шевелев. — Ты все еще без скакуна?

Так точно.

— Дело есть. На аэродромах вокруг Москвы стоит довольно много самолетов. Для боя они не пригодны, а для других дел нужны. Может возмешься отогнать их на восток, в более безопасное место?

— Разве… разве положение так серьезно? — заволновался я.

— Приезжай лучше ко мне, здесь и поговорим обо всем. Машину, чтобы добраться сюда, сумеешь добыть?

— Не знаю, но попрошу у командира полка.

— Хорошо. Приходи сразу.

Я поспешил к командиру полка и передал ему свой разговор с Шевелевым.

— Полковник Шевелев приказал спросить у вас машину, — схитрил я.

— Бери! Только сразу же отправь ее обратно.

— Будет сделано! — щелкнул я каблуками и поторопился выйти.

Я объяснил задачу шоферу и сел в «эмку». Штаб дивизии находился на другом аэродроме. Чтобы добраться туда, пришлось проехать через Москву. Несколько часов спустя я сидел уже в приемной Шевелева.

Офицеры штаба сновали по приемной, одни скрывались на несколько минут, другие — всего на несколько секунд.