Тройка запряженных кузнечиков
Шрифт:
Какая суматоха поднялась на берегу! Как будто бежали не мальчишки, а их голоса, потому что не было их видать, селивановских, но вот вдруг вспыхнул костер — и стали видны наполовину красные, наполовину черные мальчишки. А потом и мотор взревел и понес обозленный стрекот по воде. Луч фонарика выстрельнул и зашарил вокруг, но Звездочет плыл вдоль берега, вдоль чужого берега, а селивановские направили моторку в глубь озера.
Он плыл неслышно, как будто гонимый водою, и все никак не удавалось ему избавиться от чужой одежды, потому что надо было поглядывать за лодкой, за ее беспорядочным кружением. Но вот моторка стала притягиваться к берегу, Звездочет
И когда уже нельзя было дольше оставаться на воде, он тихо погрузился вниз, с открытыми глазами вошел во мрак, разгребая черноту, коснулся дна и решил посидеть там, пожить без воздуха сколько можно.
И вскоре ему представилось, будто он долго брел по огненной пустыне, зной пошатывает его и самым бесценным в этом аду будет глоточек воды…
7
Но все-таки всплыл Звездочет из непроглядного мрака, стал разевать рот и бесшумно глотать воздух, и постепенно проходил тот подводный мираж, и все утвердилось на прежнем месте: берег селивановских, где все еще вскидывался, гневно пылал костер, и свой, далекий берег, где лампочка под навесом рыбозавода мерцала подобно крошечному фитильку.
А моторка будила ночное озеро и то уходила на безопасное расстояние, то вдруг поворачивала и летела с ясновидящим фонариком на Звездочета, и тогда он опять уходил под воду, сидел в безвоздушном мраке до тех пор, пока мрак не расцвечивался яркими, пестрыми всполохами, и всплывал, разевая голодный рот, и опять уходил в черный и цветастый подводный мир, и было множество таких спешных погружений и всплытий, словно бы он превратился в амфибию.
Когда же задохнулся мотор у берега и селивановские высыпали из лодки, такие заметные в свете костра, Звездочет уже вернее поплыл на мерцанье далекой родной лампочки и, ощутив усталость, стал думать о матери, об отце, об Антошке Чалине и о других ребятах стал думать, чтобы преодолеть усталость и не потонуть. Он думал о них с добротой, и не могло быть, чтобы рыбозаводские ребята не думали о нем, — иначе откуда бы уверенность бралась, что он доплывет?
А вокруг стояла ночь, спали рыбы, и никакой земли на Земле не было — вода, бескрайняя вода. Так нелегко было одолевать пространство ночной воды, и Звездочет лишь теперь вспомнил о чужой одежде, избавился от нее, а флаг обвязал вокруг пояса.
Казалось, он вовсе не движется, застыл на поверхности озера, далекая лампочка остается далекой, далекие ребята остаются вдали, и никто не придет на помощь, и не надо об этом думать, не надо поддаваться малодушию.
А берег свой не приближался, не сокращалось пространство тихой воды, и тогда Звездочет лег на спину, звезды стали смотреть на него, их рассыпанный узор утешал Звездочета. Он плыл на спине, держа свое тело на воде едва заметным покачиванием. Океан воды был слитен с звездным океаном, а земли на Земле по-прежнему не было. Что ж, Звездочет вновь ложился на грудь, глядел вперед, и далекая земля мерцала, мерцала, мерцала…
Если же Звездочет изнемогал плыть, то опять обращал лицо к засеянному небу, и, когда он так обращал лицо к звездам, флаг, повязанный вокруг пояса, становился ощутимее телу и, как спасательный круг, берег силы Звездочета.
Последний круг
1
Что за чудо эти кони! Стремительные и легкие, они невесомо вытянулись в беге,
— Амальгама снова впереди! — восторженно крикнул Шурка Хоменок. — Вот конь-огонь!
Гнедая Амальгама, злая, нервная лошадь, касалась копытами земли быстро, будто брезгуя пыльной дорогой, и резвой рысью вела за собой взмокшую череду. Жокей в синей атласной шапочке с козырьком словно слился с телом лошади. Такая неутомимая Амальгама, так стремительно несет она чемпиона республики Николая Булата!
Все мальчишки из конноспортивной школы, прилипнув к вислой изгороди, завидовали сейчас Булату. И каждому из них, наверное, со щемящим отчаянием хотелось, чтобы лошадь так же неудержимо несла вперед и его и чтобы рябила в глазах земля, полосатая от скорого бега.
Шурка Хоменок еще сильнее вцепился в плечо Игоря Куневича, настойчиво бормоча:
— Гляди, гляди!
За Булатом, немного поотстав, скакали порознь остальные всадники. Это тренировались старшеклассники, однокашники Николая Булата. Подумать только, Николай — десятиклассник, он всего на четыре года старше Игоря, Шурки, Вовки Чубарца и других ребят из пятого или шестого класса, а уже чемпион республики да вдобавок их любимый тренер. Вот сейчас закончат старшие тренировку, и Булат начнет занятия с ними. Он всего на каких-нибудь четыре пальца выше рослого Игоря Куневича, а всем мальчишкам хочется называть Булата по имени-отчеству. Вовка Чубарец однажды попробовал так назвать, да Николай почему-то засмеялся, жмуря глаза, и махнул рукой: «Я Николай. Всем хорошо слышно? Просто Николай».
Конечно, Булат хорошо знал, как любят все мальчишки своих лошадей. И не только потому, что шефствуют над конезаводом, и даже не потому, что тренируются у чемпиона в конноспортивной школе. Даже трудно объяснить, откуда у них столько желания холить вороных да гнедых красавцев скакунов, сыпать им в кормушки шуршащий о дерево овес, выгонять из денников по утренней жгучей росе на проминку и, тихо, как бы невзначай, произнеся кличку лошади, замечать, что она услышала зов, перестала щипать траву, подняла голову и, подергивая в жвачке трепетными губами, косит добрым влажным глазом…
А сколько разных кличек было у лошадей, и какие все необыкновенные, странные, волнующие слух: Амальгама, Ланцет, Яшма, Прибой, Перепляс, Бегунок, Астория, Дума, Спутник… Их можно было произносить, как названия неведомых, далеких стран. А то еще любили мальчишки перебирать в памяти масти лошадей: вороная, буланая, пегая, рыжая, мухортая, серая, каурая, гнедая, караковая… Перебираешь масти — словно бы хочешь небывалую радугу составить. Правда, на конезаводе были лошади в основном вороные да гнедые, но какой же наездник не знает всех остальных мастей!
Наездники уже закончили скачку, спрыгнули на землю, вели своих лошадей в поводу, и потемневшие от пота бока скакунов часто и тяжело подрагивали.
— Ух! — вздохнул Шурка, поворачиваясь к Игорю Куневичу. — Нам бы так! То есть мне… Я пока слабак, сам сознаю. Но ты, Игорь, скоро можешь на третий разряд вытянуть.
Игорь недоверчиво усмехнулся, но тут же вновь задумался, глядя, как спортсмены расседлывают лошадей возле конюшен. Вот если бы удалось ему подступиться к Амальгаме! Но куда там, на этой лошади скакать только Булату: никого другого не подпускает к себе, сбрасывает любого седока на землю…